доходил почти до губ, но губы были белые, будто их густо намазали кремом от солнечных ожогов… или как будто они были вырезаны из атласного шёлка, на котором он покоился…
Позади нас заскрипели деревянные ступени лестницы. Кто-то положил мне руку на плечо и протиснулся мимо меня.
Мужественный вождь племени шагнул ко гробу, поцеловал покойника в обе щеки и в губы. После этого он дал нам знак и покинул помещение. Густл подтолкнул меня. Мы могли исполнять свою работу: прикрыли гроб крышкой и взялись за ручки. Густл оглянулся по сторонам, и на лице его отразилось напряжённое предчувствие. Мы подняли гроб с возвышения. И тут что-то повисло на моей ноге… Меня охватил ужас. Ух! Одна из старух отодвинула крышку гроба, бросилась на покойника и принялась его тискать. От испуга я потерял равновесие и выпустил кольцо из рук — гроб грохнулся назад… Одна из свечей подожгла одеяние бабы… Внезапно разразился адский шум! Один из мужчин пришёл на помощь горящей и стал гасить пламя своим пиджаком. Великий Боже! И тут возвышение под гробом накренилось, повалилось набок, гроб опрокинулся, молодой покойник выпал из него, целуя ковёр, вцепившись руками в его длинный ворс. Картинка получилась* очень живая! Раздались неистовые вопли… Какая незадача! Мы хотели было снова уложить его в гроб, но тут ко мне нагнулась какая-то харя и впилась мне в лицо острыми когтями. В продолжение нескольких секунд над нами разразилась настоящая гроза… смерч… тотальный кавардак… Баба, как оказалось, основательно подпалила себе задницу. Она пулей носилась по комнате, вопя и стеная, обеими руками прижимая свои ожоги. А покойник мягко улыбался на всё это. Мы взгромоздили его обратно в гроб. Другая баба, которая с острыми когтями, принялась расцарапывать свою собственную старую рожу! Кто-то пытался её остановить. Женщина, которая помоложе, громко вскрикнула. Раненая с воплями металась от стены к стене и месила свои ягодицы… Теперь кричали уже все, они вопили, опрастываясь от крика, как новорождённый младенец от первородной слизи, это был экстаз, пракрик, участь сапёра! Злодейка снова набросилась на меня, как чёрно-вороной спрут, я в испуге отшвырнул её к стенке. Она смачно шмякнулась о неё и со стоном ухватилась за больные места. Одному из мужчин мои действия, судя по всему, не понравились. Разразилась битва. Две свечи из четырёх погасли, а вслед за ними ещё одна… В темноте почти ничего нельзя было различить. Я получил по морде и нанёс ответный удар… Теперь я знал… парень рухнул… Этот готов! В воздухе носились проклятия, как нашинкованные летучие мыши… Густл вслепую отбивался… отмахивался, как от мух… а эти были готовы нас линчевать, да-да, они все сражались против нас, кто щипался, а кто пинался… То и дело кто-нибудь кидался обнимать покойника. Они не хотели его отпускать! О нет! Они обращались с нами как с налётчиками и грабителями, ворвавшимися к ним в дом. Я прижался спиной к стене, чтобы обеспечить защиту своего тыла. Густл орал, подзывая меня, потому что его окружили. Скорее!.. От смеха можно… Кто-то укусил меня за бедро. В ответ я пнул этого злоумышленника прямо в челюсть… Потом я ринулся к гробу. Мы с Густлом общими усилиями ещё раз водрузили на гроб крышку… а покойник улыбался. Кто-то прыгнул мне на спину, мой рабочий халат затрещал и разорвался от воротника до задницы! Непостижимо! Ну и шьют нынче! А тени плясали по стенам, ритмично раскачиваясь туда и сюда вслед за пламенем единственной непогасшей свечи… Молодая женщина вырвала у себя клок волос и принялась биться головой об обои. Потом она залепила пощёчину Густлу, который в отчаянии возвёл очи к потолку и заикаясь возносил молитву. Казалось, этому представлению не будет конца. Я высказался в пользу бегства. Всё семейство валялось вокруг, как разбросанные кегли, мы воспользовались случаем… схватили гроб, поволокли его по полу… протащили уже несколько метров… даже добрались до лестницы. И там нас догнали.
Внизу, у подножия лестницы, стоял родоначальник.
— Сделайте же что-нибудь! — крикнул я ему.
Но он не мог решиться ни на какое властное слово, этот паяц племени, продолжая выдерживать свою отрешённость. Да он просто прикидывался… А что он ещё мог?
Мы спотыкались, кувыркались, стонали, пинались, бранились, горланили. Сумасшедший дом… И тут гроб заскользил вниз по лестнице, набрал приличную скорость и со свистом скатился прямо к бахилам вождя. Бумм! Наконец-то он хоть что-то произносит! Хотя в сказанном не так уж много смысла. Что-то трещит и ломается… От дубового гроба летят щепки. А он и впрямь оказался тяжёлым… Молодая женщина — вы не поверите — отважно прыгнула с верхней ступени лестницы вслед за гробом, воздев руки. Она несомненно попала в лапы безумия… Раздался такой треск… по звуку было похоже на треск ломающихся костей. Ну, ничего, это хоть на некоторое время её отвлечёт. Мы тоже кубарем скатились с лестницы. Густл приземлился прямо на меня. Пришлось высвобождаться из-под этой крышки. И тут вождь племени наконец- то произносит хоть что — то артикулированное, неистовое. Это сразу подействовало на всех. Внезапно всё смолкло. Мой халат, кстати сказать, был весь заплёван. Мало-помалу все начали распутываться. Молодая женщина сотрясалась в судорогах, у неё больше не было сил… от неё осталась одна завывающая каша… Мы подхватили гроб и ринулись к выходу, потом зашвырнули гроб в машину, сами прыгнули в кабину и нажали на кнопки, чтобы никто не открыл двери.
Семейство вывалилось на улицу. Ослеплённая дневным светом, эта траурная масса продвигалась вперёд как-то очень медленно, как стадо королевских пингвинов, угодивших в нефтяное пятно.
Густл надавил на педаль газа… Молодая женщина ползла на четвереньках… В зеркале заднего вида я ещё несколько секунд наблюдал происходящее. Это было впечатляюще. Столько любви! Буйное помешательство. Бешенство как болезнь. Не люди, а сгустки боли и ярости. Прямо в уличной грязи, на дороге. Рёв мотора перекрывал их вопли.
Мы переглянулись и с облегчением вздохнули.
Так вот что подразумевал Уве — и вовремя устранился. «Это надо увидеть!» — кажется, так он сказал…
Ну уж нет, нет уж, лучше не надо.
Густл снова включил радио и принял самый беззаботный вид.
— К этому надо привыкнуть! — сказал он. — Это у них менталитет такой. Но сегодня и впрямь пришлось несладко…
Я согласно покашлял.
— Кстати… впредь следи за тем, чтобы не выносить покойника за дверь головой вперёд!
— Почему?
— Почему-почему! Не положено! Ну, из-за пиетета!
— Я рад, что сам вышел живым из такого переплёта…
— И не говори! Но на будущее запомни: только ногами вперёд! Так повелось, сам не знаю, с каких пор!
Ага. Теперь буду умнее.
Высокий голос Густла в сочетании с его огромным, зыблющимся телом очень веселит меня… Но смех завершается ужасными хрипами. Мне надо бы где-то раздобыть микстуру от кашля, не меньше литра… И кодеиновый дурман…
Пригородные дома в их бонсайской идиллии, чистенькие, ухоженные, настоящие государства, правители которых хватаются за свои грабли и садовые ножницы как за оружие, едва почувствовав, что за ними наблюдают. Пруды, плющ, садовые карлики. Начиная от Нойаубинга уже пошли брутальные блочные строения и доходные дома — казармы. Потом в Лайме опять же дворцы, стыдливо спрятанные в узких улицах.
Чтобы не было резкого перехода — все три сорта.
Теперешний адрес покойного грека был такой: кладбище Вальд, кладбищенский морг, отделение девять. Там нас уже поджидало море цветов, цветочных композиций в плоских вазах и венков. Такое получишь, только если много улыбался.
В кладбищенской конторе нам ставят печать, после чего мы устраиваем обеденный перерыв на скамейке.
Мне кусок в горло не лезет.
Сегодня утром я купил в киоске плитку шоколада с марципаном. Просто потому, что уже забыл его вкус. Вообще-то я не люблю шоколад.
Зато Густл поглощает его с удовольствием.
Он чавкает, рыгает и попёрдывает в поражающем воображение выверенном ритме. На скамейке против нас сидит молодая мать и качает своего младенца на руках; она встаёт, пританцовывает с ним,
