подставляет его солнцу, щекочет ему нос указательным пальцем, смеётся и кружится, кружится..
Не часто увидишь такое омерзительное зрелище.
Густл управился с едой. Теперь ему захотелось общения. Скамья из пластика прогибается под его тяжестью.
— Ну вот, теперь хорошо. Скажи, а откуда ты родом?
— Здешний.
— А по выговору не скажешь.
— Ну и что теперь?
— Да нет, я просто так спросил. А сколько тебе платит Крамм?
— Десять.
— О боже, о боже…
— Вот именно.
Пот, потоки пота, горящий лоб. А Густл сыто посмеивается.
Набухшие веки. Много, много пота. Какой-то поблёскивающий бульон перед глазами, то лососёво- розовый, то серебристый, рыбы из обрывков целлофана — выпрыгивают и ныряют.
— Ну, это не моё, конечно, дело. Но знаешь, я понял в жизни одно: что надо прочно стоять на земле обеими ногами и чтобы всегда что-то было в резерве, правильно?
Я не перебиваю его. С каким бы удовольствием я сейчас спрятался на несколько минут под большим звёздным куполом моих наушников. Но не хочу показаться невежливым. Ладно уж, послушаем, что там Густл понял в своей жизни. Вряд ли этот перечень будет длинным. Он сделал из спички зубочистку и ковыряет ею в зубах.
— Да, обеими ногами! — Он говорит то на баварском диалекте, то переводит свои же слова на немецкий. — Поверь мне, если ты работаешь, то с голоду не сдохнешь, но и не разбогатеешь!
— Ну и что?
— У меня, например, есть симпатичный побочный промысел.
Сейчас начнётся какое-нибудь скотство. Я это заранее чую. Всегда одно и то же.
— Знаешь, я продаю картиночки!
— Картиночки? С женщинами?
— И с ними тоже! Хочешь взглянуть?
Ага, значит, свинские картинки. Да, взглянуть я хочу. Они меня очень поддержат при онанировании. Моя собственная фантазия сейчас в некоторой узде и в страхе. И, как нас уверяют в рекламе: «Без всего остального вы можете спокойно обойтись».
Густл приносит из машины свою коллекцию. Это пакет изрядной толщины. Я устало беру его в руки.
— Боже мой, что это?
Густл хихикает.
— Классно, да? А вот сюда глянь! Такого не увидишь ни в каком магазине!
— Боже мой… — шепчу я.
— Да, знаешь, мой брат работает фотографом в полиции. Он мне и поставляет. А как тебе понравится вот это?
— У-у-ух!
— Что ты так кашляешь? А вот, посмотри!
— Выкинь это!
— Ну прям, я это продам! По пятёрке за ппуку! Тут ещё и не такое есть! Набирается неплохо, заработать можно. Такое тебе ни на какой выставке не покажут! Никакое видео с этим не сравнится! Беда только в том, что такие картинки ни один магазин не возьмёт на реализацию, понимаешь? Приходится самому продавать постоянным клиентам.
— Отстань от меня, а? Я болею.
— В тагую-то жару? А вот это посмотри — самая последняя жертва Дортмундского Кровопийцы. А вот эти общим планом, хотя они есть у меня и все по отдельности, вот… пять частей, супер, а?
Густл придвинулся ко мне. Я чувствую его зловонное дыхание. Фотографии чёрно-белые, лишь некоторые в цвете — и всё зарезанные трупы.
— Вот, гляди! Это многие покупают: удавленная бабулька. Или вот это! Настоящий хит! Поножовщина-1979. Четверо мёртвых турков на одном снимке! Мощно, да?
— Да пошёл ты!
— Хочешь, выбери себе что-нибудь! Бесплатно. За шоколад!
— Мне ничего из этого не нужно!
— Да ну тебя, в чём, вообще, дело?! Ты же смотришь на всё это в газетах и иллюстрированных журнальчиках! А как ты думаешь, почему по телевизору до сих пор гоняют так много всякой дряни про концлагеря? Да только потому, что там всегда показывают какие-нибудь жуткие картинки. Иначе никто и смотреть бы не стал!
— Пошёл отсюда!
— Да почему ты такой? Зачем тогда поступил к нам на работу? За десять-то марок? Столько и в «Макдоналдсе» заработал бы! К тому же там после закрытия можно от пуза нажраться гамбургеров!
— Я поступил к вам на работу, потому что влюблён.
— Ну, и что теперь? Ткк ты больной или влюблённый? Или что?
Мать с младенцем поднялась со скамейки и ушла.
Берёзы и тополя так эротичны на вид! Я вспоминаю кладбище в Фьезоле. Итальянцы на надгробных памятниках помещают фотографии, а кто-то мне рассказывал, что в последнее время эти фотографии стали делать цветными, и от этого якобы остаётся жуткое, устрашающее впечатление…
— Эй, ты! Ты что, больше со мной не разговариваешь?
Я встаю.
— Ну, держись, Густл! Ты здоровенный, сильный детина, а я по своему имиджу всегда был скорее трусом! Но иной раз… приходится ставить зарубки на своём жизненном пути.
— Ты чего, а?
— Да, я люблю. И болею тоже. Но всё остальное в руках Божьих.
И я бью ему в челюсть так, что он опрокидывается со скамейки навзничь. В первый раз за последние два года я совершил неразумный поступок. Я сажусь в кабину машины и жду суда и приговора.
Тристан поёт: «Свет ли мой я слышу?»
.. Nescio sed fieri sentiet excrucior.
С каким бы удовольствием я сейчас очутился в Риме, с Рихардом и Лидией! Хорошие были тогда деньки. Такие простодушные. Как сказал Ирод, ночь — это когда солнце светит на других. Да, отличный ландшафт для гиен и благовоние для навозных мух.
Густл взбирается на водительское сиденье. Вид у него крайне обиженный. Но он не замахивается на меня. Странно. Обеденный перерыв кончился. Мы возвращаемся в нашу контору.
Всё плывёт у меня перед глазами. Улицы превратились в реки, а дома — в лодки. Светофоры стали буями.
Летом умирает гораздо меньше людей, чем зимой. Солнечный допинг подстёгивает и придаёт силы.
Головная боль. Завихрения токов мозга.
Как же мне плохо! Искры и молнии, улицы, здания, нож. Во мне назревает землетрясение. Густл ругается на меня. Но кто же будет прислушиваться к его словам! Процентов на семьдесят я состою из воды и морского шторма. Плотина рушится.
То, что было потом, я помню очень смутно и урывками. В одной из сохранившихся в памяти сцен я стою перед Краммом. Он на меня орёт.
— Что вы сделали с вашим рабочим халатом?
Это я помню. Его мне порвала скорбящая гречанка.
— Что у вас за вид?! Вы же заблевали весь халат!
— Я болен.
