которые изображали войска противника.
Но после обеда на пустыре уже никто не появлялся, и можно было побродить здесь в полной уверенности, что не застукают.
И там, на участке радиусом метров в двести, находилось несколько предметов, заслуживающих внимания, хотя понять их назначение так никому и не удалось.
Там стояли, например, четыре бетонные опоры для здания. Они были светло-серые, прямоугольного сечения высотой метров пять, наверху скрепленные поперечинами Сверху свисали сгнившие деревянные балки.
Функционально это сооружение напоминало мегалитическое погребение. Без крыши, без стен, без фундамента. Четыре несущие колонны посреди травы. Неважно, что замышлялось тут кем-то когда-то, — теперь это были останки некоего храма, архаически сияющие в лучах заката.
Там они любили развести костёр, вино приобретало особенный вкус, а «Гиперион» читался совершенно по-современному.
Метрах в тридцати от храма находился алтарь.
Так они называли эту штуку. Подыскать ей другое определение было и впрямь трудно.
Это было такое же загадочное сооружение — стена длиной метра два, высотой метра полтора и толщиной в ширину ладони.
По обеим сторонам эта стена имела ступенчатый сбег. Она была чисто зацементирована и не могла представлять собой часть руин, но и снарядом для физических упражнений солдат она тоже быть не могла, хотя это приходило в голову в первую очередь.
Нет, это строение не имело абсолютно никакого смысла, кроме единственного — священного. Алтарь. Этого им было достаточно.
Если пройти от алтаря немного на восток, то там, в пожухлой, полной насекомых траве, ни с того ни с сего обнаруживались рельсы Они начинались где-то в земле, выходили на поверхность и заканчивались тоже в земле, неподалёку от края леса Длина этой странной железной дороги составляла всего метра три. Если бы её проложили в каких-то строительно-технических целях, то в окружающей местности оставались бы хоть какие-то реликты от строительных сооружений. Но никаких следов никакого строительства не наблюдалось.
Кто-то проложил в лесу железнодорожные рельсы — от одного места до другого, на расстояние всего лишь в три метра Это не поддавалось никакому объяснению. Вся местность была полна тайн. К югу от алтаря, по ту сторону пыльной дороги располагался огромный котлован или карьер — яма метров двадцать в поперечнике и метров десять глубиной.
Кто-то соорудил крутую деревянную лестницу, ведущую на дно котлована, зачем — непонятно, потому что на другой стороне этого котлована был широкий, довольно пологий выезд, на котором отпечатались следы гусениц танков.
В центре котлована-карьера было костровище, огороженное каменными блоками.
Горизонт из котлована не был виден. Казалось, небо накрывает этот амфитеатр, как крышка кастрюлю. Они так и называли этот котлован — Амфитеатр.
По ночам звёзды казались со дна Амфитеатра невероятно близкими, а акустика там была изумительная.
После Амфитеатра романтических предметов такой же силы воздействия уже не попадалось. Были какие-то бараки для всяких отходов и ухоженное футбольное поле, выдержанное в классических размерах, с двумя семи-с-половиной — метровыми воротамии и всегда свежими белыми линиями. Поле, сооружённое посреди леса для солдат.
А собственно казармы начинались ещё на километр дальше и, само собой разумеется, были обнесены настоящей оградой и охранялись с устрашающей строгостью.
Мальчик приводил на это место лишь немногих друзей и просил их держать всё увиденное в строгой тайне. Но эти просьбы были излишними: никому, кроме него и его поэтических друзей и подруг, это место не показалось бы таким уж захватывающе необыкновенным.
Он же проводил здесь столько времени, сколько было возможно, — днями, вечерами и ночами: жарил здесь мясо, приучался к рецине, напевал, а то и пел в голос, когда пьянел — пел громко и фальшиво, а ещё ему очень нравилось разглядыватъ свои сапоги, словно он был усталый, измученный странник. Он писал там старомодные стихи в сложной метрике и ещё любил пробиваться сквозь заросли, потому что ему казалось, что лес настроен по отношению к нему по-братски, признаёт в нём родственную душу и не выставит против него ни ловушки, ни западни.
И он действительно ни разу не споткнулся о какой-нибудь корень, не поцарапался о какие — нибудь колючки, никогда не натыкался на прелый хворост, а ветки кустарников не стегали его по лицу.
Мальчик объявил эту часть леса своим царством, он едва ли не с нежностью приникал к стволам деревьев и навыдумывал себе немало всякой мистики. А самым большим достоинством этого его царства, самым ценным его качеством была тишина.
Тишину по-настоящему можно ощутить, только если время от времени прокричит какая-нибудь птица или ветер шевельнёт листву.
Мальчик чувствовал себя там очень хорошо, особенно когда оставался совсем один. Тогда он превращался в жреца некоего в высшей степени таинственного ордена, ревнивого к милости посвящения в его правила.
Он впитал в себя магию этого места, чтобы приобрести нечувствительность ко всему остальному миру. Тишина и вино стали нектаром, подкрепляющим его силы. И если говорят, что пафос внутри себя пуст, так это, может быть, только оттого, что мальчик за все те годы жадно выгрыз его до пустотелости.
Однажды ночью, за несколько недель до его восемнадцатого дня рождения, он снова шёл по своему лесу. Стояла безлунная ночь, поэтому мальчик шагал осторожнее, чем обычно, хотя ему всегда казалось, что в чаще и в темноте у него открывается некий чувствительный орган, вроде радара летучей мыши.
Медленно и тихо, чтобы не нарушить тишину, он двигался по мало освоенной территории западнее Амфитеатра. Глаза его ощупывали темноту, ничего в ней не обнаруживая. Вино уже подходило к концу. Охотничьи вышки были построены все по одному образцу — устойчивые и удобные, и одна из них была такой высокой что с неё можно было наблюдать даже световой поток дальнего автобана.
Из одного ручья он поплескал себе на лоб прохладной воды. Полный уверенности в своих силах, в ожидании нового возрастного этапа он топал сквозь черноту леса и вслушивался в тишину.
Потом откуда-то взялась мысль, что он, может быть, не доживёт до своего восемнадцатилетия. Ему показалось совершенно невероятным представление, что время может так просто пройти милю, прошествовать своим путём дальше, отделённое от какой-то даты Может быть, родители укокошат его ещё до того, как ему стукнет восемнадцать, скорее всего по случайности, в состоянии аффекта, а то и просто невзначай. И, может быть, ему стоило бы перенести свой отъезд из родительского дома на более ранний срок и отпраздновать триумф дня рождения где-нибудь в другом месте.
Потом он подумал о расхожем клише насчёт руки судьбы и решил предаться её милости.
Он также решил в случае отъезда обойтись без прощального письма. Ему нечего было сказать. Он просто хотел всё оставить позади. Унижения. Позор. Надсмотр и неусыпный контроль. Подглядывание, подслушивание. Кражи. Побои. А также ненависть, которую все эти вещи порождают.
Через несколько недель он родится на свет, а всё, что было до того момента, не оставит в нём никаких воспоминаний никакого отпечатка. Так он думал. Он прилагал к этому много стараний.
Небрежно вытянув вперёд раскрытую ладонь, подобно палке слепого, он шёл сквозь темноту, и хвойные иглы были мягки по отношению к нему. Он сделал привал, упёрся спиной в ствол дерева и подумал, что это действительно граничит с чудом — то, что его до сих пор не тронул ни один клещ. Которых здесь были мириады.
Потом он услышал хруст веток.
То была не птица и не какое-нибудь животное, он бы это сразу различил. Эта характерная регулярность хруста могла означать только шаги. Шаги, время от времени приостанавливающиеся.
Как будто его что-то учуяло и теперь замерло, чтобы как следует разнюхать, опасность это или, напротив, облегчение.
