чувствует себя в безопасности и где в рот сыплется земля, когда он, несмотря на фронтовой шум, в полной мере наслаждается сном. Другой создает простой четырехугольный окоп в точном соответствии с уставом… и лежит в нем плашмя, чуть подтянув колени, с полным осознанием того, что день завершен, как подобает солдату. Ловкач наметанным взглядом окидывает окрестности и находит неровности, которые несколькими движениями лопаты можно превратить в подходящее убежище, где можно поспать подольше, пока остальные продолжают надрываться, орудуя лопатами. Индивидуалист, напротив, обустраивает настоящий дом: точно подходящий ему по размеру, который превращается в удобное земляное кресло с выемками для кружки с чаем… и для пачки сигарет и спичек. Другой превыше всего ценит крышу над головой и накрывает ее брезентом… Паразит выжидает, пока кто-нибудь не получит приказ отправиться в тыл, и с радостью занимает дармовой окоп. Каждый готовит себе гнездо, точно птица… И вот мы каждый день роем… Мы — перелетные птицы».
Гарри Милерт отмечал не только то, как люди изменяли природу, чтобы получить хоть какую-то защиту от смертоносного металла, но и то, как технология, казалось, имитировала природу. «Сегодня с утра над горизонтом были видны два огненных солнца, — рассказывал он жене. — Оба они были окутаны дымом. Вокруг грохотало, ревело и сверкало, точно во время грозы». Ярость огня, рвавшегося из стволов артиллерии, оказалась достойным подражанием гневу небесному, поскольку Милерт добавил: «Я понял, что день будет тяжелым». Фридрих Групе также восторгался переплетением природы и войны. «Вечером, лежа в окопах в долине, покрытые коркой пыли после марша, — отмечал он в дневнике, — мы видели перед собой кроваво-красное небо. В этот раз речь шла не о величественной картине заката, а о довольно мрачном фоне для пылающего склада боеприпасов. Это был адский концерт: взрывы, треск, грохот. Несмотря на этот ад, мы уснули, измотанные и сознающие, что этот день мы пережили».
Этот день он пережил. Но солдатам было известно, что свидетельства отношений человека, природы и технологии нередко могут быть и трагическими. Клаус Хансманн писал в своем дневнике:
«Сначала рассвет принес ясность. Все, что было укрыто покровом ночи, о чем лишь позволял догадываться слух, постепенно обрело пугающие очертания… Утро начало оживать. В плотных сумерках тянулись заснеженные пространства, и робкий свет все более отчетливо показывает следы ночного кровопролития… Взгляд натыкается на труп низкорослого солдата, руки его плотно прижаты друг к другу, первые лучи солнца золотят его четкий профиль. Пулевое отверстие — багровая точка на лбу… Не все умирают так легко, как юноша в сугробе… Местами снег перемешан, залит кровью, по нему разбросаны оружие и ручные гранаты, потерянные перчатки и шапки. Красные дорожки приводят к другим: их кожа бледна, на закоченелых телах — огненные отметины войны. Небритые лица, выкаченные глаза, согнутые конечности, сведенные судорогой, безжизненно и холодно говорят о войне… Снежинки уже скапливаются в бровях, наморщенных от боли, в глазницах, в уголках рта, в швах мундира… То тут, то там виднеется торчащая из блестящего покрова рука или нога, вздетая вверх в предсмертных судорогах. Последнее напоминание о ночном бое на одном из участков гигантского фронта смерти».
Как и Хансманн, Гарри Милерт раз за разом поражался связанности леденящей, черной, сверкающей ночи и оружия. «Другой мир, также поистине чужой для меня, открывается в этих сочетаниях льда и железа, металла и звезд, черного неба и укрытой белым снегом земли».
Поражала ли их красота, неуместность смерти на фоне девственных пейзажей или мощь природы, для большинства солдат природа оставалась чем-то одновременно вещественным и таинственным. «Вчера вечером мы видели прекрасный закат, — размышлял Милерт, — а около полуночи тонкий серп луны ярко выделялся между двумя бурыми клочьями облаков, словно чудесное видение, смутное отражение моих собственных чувств… Меня переполняли тоска и печаль». Любуясь красотой южного русского лета незадолго до ужасной бойни под Курском, Гельмут Фетаке с трепетом отмечал: «Цветы и травы, рост и созревание урожая: природа — часть моей жизни, моих мыслей, постоянно приводящая меня в величайшее изумление, вызывая ощущение гармонии и полноты жизни, которые мне едва ли когда-либо удавалось почувствовать с такой силой». Вольфганг Деринг писал просто: «Никто не способен так чувствовать красоту природы, как солдат». Неожиданное влияние мира природы, пожалуй, лучше всего обобщил Хорстмар Зайтц, утверждавший: «Даже если мы потеряем в этой войне все: дом, невинность, достоинство, наши самые смелые мечты и замыслы — мы всегда найдем что-то, и это уж точно будут не боги и не иные миры, а скорее то, что мы можем потрогать руками, увидеть собственными глазами: влажная земля, свет, солнце, одинокая сосна или смех юной девушки. Те, кто сталкивался лицом к лицу со смертью, учатся любить жизнь… Эта истина — материнские муки природы».
Типичный солдат, в основном непривычный к жизни природы, привлеченный ее таинственной сущностью, но терзаемый мучениями, которым она его подвергает, испытывающий одновременно благоговение и ужас перед ее мощью, вероятнее всего, согласился бы, что трудности и огорчения, доставляемые природой, нередко кажутся более обременительными, чем тяготы войны. Выражая мысль, которую, вполне вероятно, разделяли и другие, Гюнтер фон Шевен пришел к заключению: «Это примитивное существование дает возможность ощутить единение с природой, постоянное воздействие ветра, солнца и всех стихий». Однако он поспешил добавить: «Не пугайтесь того, что я сказал. Для нас, испытывающих это на себе, все вполне обычно».
МНОГОЛИКАЯ ВОЙНА
За долгие часы скуки и одиночества, лишений и трудностей, ужасов и агонии солдат вскоре успевал познакомиться со многими из несметного числа ликов войны. Тем не менее, как отмечал Гюнтер фон Шевен: «Эта бесконечная, гибельная война будоражит самые глубинные слои нашего бытия». Осознавая «огромную перемену», Шевен писал: «Судьбы отдельных людей растворяются в бескрайних просторах России». Но печально добавил, что это было «болезненное, но приятное ощущение». Для безымянного солдата настоящая война была очень личным делом, трагическим, но полным иронии, мучительным, но великолепным, пугающе богатым на эмоции и в первую очередь глубоко чувственным. «Все наши силы и страсти несут на себе печать войны и ее нужд», — писал Зигфрид Ремер в декабре 1941 года.
Страх был настоящим врагом большинства солдат: страх перед смертью или проявлением трусости, страх перед внутренней борьбой или, отражая мысль Монтеня, простая боязнь проявить свой страх. Солдатам казалось, что страх преследует их, что они опустошены никогда не проходящим страхом, что они захвачены огромным водоворотом событий, который вот-вот поглотит их. Тем не менее понимание, что война — это испытание, в котором за ошибки приходится платить кровью и в котором никто не хотел оказаться в числе выбывших, служило для многих солдат мотивацией. «Мы сражались из простого страха, который придавал нам сил», — утверждал Ги Сайер. Уверенные («Я иду в бой уверенно, радостно и бесстрашно и с гордостью принимаю сложнейшее испытание в моей жизни»), полные надежд («Эти испытания должны изменить в лучшую сторону») или сомневающиеся («Кто из нас знает, пройдет ли он испытание?»), многие солдаты согласились бы с Карлом Фухсом, который утверждал, что человек «должен показать себя в бою». В письме к жене накануне боевого крещения Фухс писал: «В трудные времена у мужчины есть две души. Более того, у него должно быть две души: одна выражает искреннее желание быть дома вместе с близкими, другая рвется в бой, чтобы одержать победу. Это стремление к сражению и победе должно быть более важным для человека… Жизнь по определению означает борьбу, и тот, кто уклоняется от борьбы или боится ее, презренный трус, не заслуживающий того, чтобы жить».
Суровый нацистский социальный дарвинизм, однако большинство солдат согласились бы с более прозаичным суждением одного гауптмана, который с горечью признавал: «Войну, конечно же, легче всего вести, находясь дома, но мне было бы стыдно, если бы я не был здесь». Похожую мысль выразил и Гарри Милерт: «Если уж мне суждено участвовать в войне, я хочу быть среди тех, кто на переднем крае ведет настоящую войну с помощью собственного оружия и физической силы». Тем не менее он признавал: «Трудно остаться собой».
Большинство солдат прекрасно понимали, с каким врагом им придется иметь дело. Готовясь к первому бою, Ги Сайер видел, как его ближайший друг «пытался набраться мужества». «На деле всех переполняют эмоции… Мысль о войне пугает нас», — писал он. Похожим образом накануне вторжения в Советский Союз рассуждал Клаус Хансманн: «Сегодняшняя ночь наполнена страстями, страхами и неопределенностью… На
