Более того, этот страх мог дать о себе знать в любой момент. Например, ожидание вражеской атаки могло повергнуть солдата в дрожь. «Дикие животные, даже самые свирепые, всегда убегают от вооруженных людей, — размышлял Ги Сайер накануне массированного советского наступления зимой 1943 года. — Мы все очень нервничали… Некоторые, кто посильнее, сумели убедить себя, что раз уж бессмертия не существует, то час смерти не важен… Другие, тоже сильные, но не настолько, старались оттянуть этот момент… Остальные, то есть большинство, обливались холодным потом… Эти люди боялись тем напряженным страхом, который сводил на нет любую уверенность… Они боялись перед каждой операцией, подвергаясь приступам страха, стойким, как дневной свет».
Как признавался Сайер, и с этим согласились бы тысячи других солдат, перед каждой атакой, большой или маленькой, возникал один и тот же страх: «Всех охватили тяжелые предчувствия, и на лицах отражалось понимание, что вскоре кого-то из нас не будет в живых… В действительности никто из нас не мог представить себе свою смерть. Некоторые погибнут, и мы все это знали, но никто не мог подумать о том, что будет лежать смертельно раненным. Это была одна из тех вещей, которые всегда происходят с кем- нибудь другим… Каждый цеплялся за эту мысль, несмотря на страхи и сомнения… И каждый из нас задавался одним и тем же вопросом: «Как я выкручусь на этот раз?» Более того, Сайер утверждал, что боевой опыт служил слабым утешением. «Вид товарищей, кричащих и бьющихся в последних судорогах агонии, хоть и стал знакомым, но не стал от этого менее невыносимым, и я… был словно зверь, парализованный неконтролируемым ужасом». «Ощущения от самого боя были, как обычно: еще больше страха», — заключил он. В море тревог боялись все. «Интересно, о чем думают иваны? — задавал самому себе вопрос Гарри Милерт в конце марта 1943 года и сам же отвечал на него: — Мы все боимся одного и того же».
Сайер отмечал также и еще одно общее проявление страха: «Когда человек боится, он думает о своей семье, особенно о матери, и по мере приближения атаки мой ужас усиливался. Я хотел бы поделиться тоской с матерью». Некоторые находили утешение в мыслях о доме. «Мы не могли избавиться от тревоги, — отмечал Фридрих Групе перед атакой. — Кто-то из нас завтра получит свое?.. Перед мысленным взором проносятся видения: родной город, старинный замок высоко на утесе, пестрые цветочные поляны на окраине города, отец и сестра дома… Сердце колотится у самого горла. Я снова обращаюсь мыслями к дому… В следующие минуты сентиментальных мыслей уже не будет».
Каким бы невыносимым ни было ожидание атаки, для многих солдат ночи — «пугающие, ужасно долгие ночи», как отзывался о них Гарри Милерт, — были еще большим мучением. «Ночью труднее всего, — отмечал Милерт в другом письме. — Такое чувство, будто тебе угрожает дикий зверь». «Хуже всего приходится по ночам, — соглашался с ним Фридрих Групе. — Разумеется, пушки молчат. Разумеется, стоит сверхъестественная тишина, однако эта тишина действует на нервы, потому что каждый знает, что противник окопался всего в нескольких метрах от нас. Постоянные крики петухов… заставляют нервничать еще больше, потому что нам кажется, что это условные сигналы русских». Не меньший ужас внушали и ночные бои. «Нет ничего хуже, чем двигаться ночью по местности, поросшей лесом или кустарником», — утверждал Сайер, добавляя при этом, что эти действия «держали всех в постоянном напряжении». Вильгельм Прюллер соглашался: «Ночной бой в лесу — хуже не придумаешь». Мартин Пеп-пель в своем дневнике выражался более вольно: «В такую жуткую ночь все перепуганы до смерти, и мне приходится крыть их на чем свет стоит, чтобы заставить пошевеливаться». Мартин Линднер пришел к такому выводу: «В современной войне требуются крепкие нервы. Причем стальные!»
Если общий страх перед боем не мог сломить солдата окончательно, то ему каждый день приходилось бороться еще и с опасностью получить неизлечимое увечье. Ефрейтор А. К. выражал обеспокоенность многих тем, чтобы «постараться выйти их этой передряги с целыми костями, потому что не хотелось бы после войны влачить жалкое существование попрошайки с шарманкой». Гарри Милерт рассказывал о фельдфебеле, который «был так сильно обожжен, что его голова была больше похожа на череп, чем на голову живого человека. Офицер тоже был сильно обожжен. Такие ранения на самом деле пугают больше, чем многие другие. Эти люди женаты. Как они теперь предстанут перед женами?.. Пожалуй, это худшее, что может принести война».
Вид убитых и раненых нередко пугал сильнее, чем собственные раны. В письме, написанном в начале декабря 1941 года, Гаральд Хенри упомянул о своем ранении мимоходом, бесстрастно заметив: «Выглядело это жутковато — шинель была разорвана в клочья и залита кровью, но ничего страшного не произошло. Это оказалось лишь легкое ранение мягких тканей». Зигфрид Кнаппе также отмечал: «Я был ранен в первый раз… Я удивился, но когда это случилось во второй раз, я просто подумал: «Ну вот, это случилось во второй раз, а я все еще жив». Хенри и Кнаппе, выжив после ранения, лишь укрепились в сознании собственной неуязвимости.
Однако мрачное осознание того, что его товарищи убиты или ранены, вынуждало солдата встречать свои сомнения и страхи лицом к лицу. Ричард Холмс отмечал, что вид трупа вызывает чувства, подобные тем, которые вызывает мрачная эпитафия, нередко встречающаяся на средневековых гробницах: «Таким, как ты, когда-то был и я; таким, как я, тебе стать суждено». Ганс Вольтерсдорф лаконично указывал: «Не стоит заглядывать в подбитый танк, смотреть в лицо печальной реальности. Сразу представляешь себе, что это ты размазан по стенкам и обезглавлен». Хотя смерть оставалась частым явлением, многие солдаты так и не привыкли к ее виду. Ганс-Фридрих Штэкер признавался, что при виде убитых товарищей у него всякий раз начинает кружиться голова. «Перед моими глазами предстают погибшие товарищи, — писал Гюнтер фон Шевен. — Накрытые серыми шинелями, преждевременно окоченевшие, безмолвные и безжизненные, они лежат там, и их лица обезображены морозом… Безжалостная, тяжелая смерть. После многодневных боев они лежат длинными рядами… То, что мы видим здесь, и есть лицо войны в России».
«Мы шли мимо странного места, — рассказывал Фридрих Групе о первом случае, когда ему пришлось увидеть сразу большое количество убитых немцев. — Там в сумерках рядами лежали немецкие солдаты, накрытые брезентом, из-под которого торчали только окоченевшие ноги. Вокруг копали могилы. Я похолодел от ужаса. Давай, иди дальше. Не думай». Онемение охватило и Гарри Милерта, который бесстрастно отмечал после ночной атаки: «Мы не лили слез по павшим товарищам. Их укладывали на носилки и относили в тыл… Странно было видеть, как солдаты из похоронных команд, дрожа, приходили на передовую, всегда на рассвете, чтобы забрать павших. Потом они быстро, слишком быстро уходили в тыл… Было что-то театральное в том, как это происходило — с множеством жестов и официальных условностей, но почти без слов». Однако сохранить такое отстраненное отношение оказалось нелегко. «По мере того как сходил снег, показывались все новые и новые трупы убитых русских. Когда видишь эти тела, — позднее признавался Милерт, — невольно думаешь, что и ты тоже мог бы выглядеть точно так же». Более того, Милерт высказал тайный страх каждого солдата: «Когда падают убитые или раненые товарищи, я всегда удивляюсь и задаюсь вопросом: «Когда придет мой черед?» Через две недели Милерт получил ответ на этот вопрос: он был убит в бою на юге России. Представляя те сцены сегодня, можно понять, что имел в виду Фридрих Берингер, когда писал: «Смерть, возможно, не самая плохая вещь, но нам-то приходится постоянно терпеть ее рядом!»
Конечно, основную роль всегда играл этот страх перед смертью, «страх, который уже давно не покидал его, и, как ему представлялось, стал неотъемлемой частью его естества, отделил его от окружающего мира плотной завесой тупого равнодушия». Так писал Вилли Хайнрих в романе «Железный крест». Однако для других страх принимал более активные формы. Еще до первого своего боя Фридрих Групе писал в дневнике: «Меня охватило предчувствие смерти в бою, изувеченных тел, которых можно опознать только по жетонам». «Я вдруг ужасно испугался, — вспоминал Ги Сайер об одном эпизоде осенью 1943 года. — Вскоре могла настать и моя очередь. Меня точно так же убьют, и никто этого даже и не заметит. Мы все привыкли почти ко всему, и по мне будут скучать лишь до тех пор, пока не получит свое следующий товарищ… Меня охватывала паника, руки начинали дрожать. Я знал, как страшно выглядят убитые. Я видел достаточно ребят, упавших ничком в море грязи и оставшихся так лежать. Одна эта мысль заставила меня похолодеть от ужаса».
Жена одного из солдат упрекнула его в том, что он всегда говорит в своих письмах о смерти, требуя, чтобы он «всегда сохранял желание жить». Но кто мог винить солдата в постоянной одержимости смертью, если, как говорил Гарри Милерт, смерть была для него «частью повседневной жизни». Фридрих Групе признавался в своем дневнике: «Смерть таится повсюду. Вокруг сияют нежной майской зеленью кусты, солнце освещает несколько уцелевших берез. Но здесь торжествует смерть». Другой солдат объяснял жене:
