Крашевский Иосиф Игнатий
Будник
I
Хотя с некоторых пор и нет у нас недостатка в писателях, ищущих в своем краю предметов для вдохновения и очерков, однако, многих сторон жизни, многих местностей края, многих характеров не трогало еще перо, не касалась еще мысль творческая. Так гибнут и, быть может, безвозвратно западают в прошлое, интересные образы, которые могли бы дополнить историю края. Прежде все, чего не записывали летописцы, кристаллизировалось в преданиях, по-своему идеализирующих историю; теперь все невольно забывается, или странно, сухо, убого в нескольких словах, подобно подаянию, бросается приближающейся будущности.
Конечно, различные местности едва только теперь начинают быть рассматриваемы (не говорю изучаемы). Любопытство хочет поверхностным взглядом охватить образ, который мертво и плохо ложится на летучем листке путешественника. Надо жить в краю, в уголке, который думаешь описать живо, надо, чтобы между ним и тобою была связь, — не предмета наблюдения, с любопытством наблюдателя, — но связь живая, сердечная, — иначе образ будет бездушным, поверхностным. Как много любопытных мест, доселе нетронутых, с которыми освоились только их жители; но они не могут и не умеют передать на бумагу своих впечатлений, потому что не чувствуют важности предмета.
Много времени тому назад читал я описания путешествия какого-то английского туриста, который от берегов Ганга, через Персию и Кавказ, спешил в Лондон, — и, пересекая часть Волыни, описывал по дороге Млинов и Торчин очень смешно и поверхностно. Читая это путешествие, я подумал, что описание родного, хорошо знакомого края могло бы быть занимательным. Изданный мною опыт нашел последователей: за 'Воспоминаниями о Волыни' явились 'Воспоминания о Подолии', Жмуди, Царстве Польском. Но как же все, а прежде всех мой опыт, далеки еще до того, чем могло и должно быть путешествие по родному краю! Сколько занимательных тайн осталось за пределами книжек, авторы которых искали в городах, в владельческих домах-палаццо, на развалинах замков — искали предметов для картин, односторонних и неполных. Сколько раз приходилось жалеть о спешности таких описаний и думать, как бы вознаградить ее новым трудом.
Теперь, однако же, любезные читатели, я представляю на суд ваш не прежние воспоминания, но повесть, прямой целью которой будет — образ жизни класса людей, наименее известного, живущего в Полесье-Волынском.
Эта горсть пришельцев, отделенная обычаями, языком, верой, отличающаяся типом лица от окружающего ее имени, давно уже здесь поселившаяся, называется будниками или мазурами; наречие, оставшийся еще акцент — достаточно говорят за себя, но причина переселения народа, время его прибытия в Полесье — нам неизвестно. Конечно, очень давно, более двухсот лет, как они живут в этом краю, но не один род по несколько раз переменял хату и переходил с места на место. Исключая шляхетских родовых названий, они не сохранили никаких памятников своего происхождения, никаких письменных свидетельств.
Поселения Мазуров не составляют, однако, деревень: даже не найдете нескольких изб, случайно поставленных вместе; все разбросаны по лесам и дебрям, чаще на пригорках, у ручьев, вблизи дороги; но обыкновенно уже в одной околице пространной пущи живут по несколько, даже по несколько десятков родных, хотя и разделяет их часто значительное расстояние.
Подобное расселение не имело, однако же, влияния на смешение их с окрестными жителями, не затеряло происхождения, не заставило позабыть язык. Мазуры, по большей части, остались верными памяти своего рода, который они ценят высоко, хотя без всякой причины.
Отчуждение Мазуров, одиночество, дикий род жизни, занятия, теперь значительно измененные, уничтожение лесов, которые они прежде перерабатывали на бревна, клецки, смолу, деготь и поташ — должны были иметь значительное влияние на их мораль и обычаи. Так и сталось.
Эти убогие лесные жители сделались теперь, может быть, беднейшим, печальнейшим, возбуждающим жалость классом меж обитателями Полесья. Вначале пришельцы, может быть, выгодно гнали деготь, смолу, делали поташ, обеспеченные уже одним избытком работы; но после, когда с постепенным опустошением лесов не стало им занятия, когда из работников, получающих хорошую плату, сделались бедными, лесными скитальцами, отвыкли от хлебопашества, к которому и не чувствовали особого расположения, едва имея на что купить несколько коз и тощую корову, не всегда счастливые охотники, они обнищали совершенно. Долговременное пребывание их в этом краю, уничтожая память о местах, откуда они вышли, мешало им возвратиться на родину: да они о том даже и не думают.
Огромные здешние дебри, в которых прямые, как тростник, гладкие, мачтовые сосны росли веками, огромные дубы доставляли столько бревен и бочарного леса в Данциг и Кенигсберг, густые заросли дали столько драгоценной золы, теперь стали скучной пустыней, где трудно встретить зверя, трудно найти порядочное дерево. Лоси, дикие кабаны, серны, даже птицы ушли из нагих лесов в другие пущи, которых или странный случай, или окружающие болота спасли от уничтожения.
Где прошел будник с топором на плече и ружьем, связанным снурками — за ним оставались глухая тишина, пни и сгнившие колоды. Где же сосновые леса были переделаны на разные нужды — там и пни приказывал вырывать владелец; они шли на топливо.
Необыкновенно грустен вид леса, уничтоженного таким образом; он кажется развалиной, большим кладбищем, на котором смешно было бы заплакать, но где нельзя удержаться от печальной тревоги.
Где же ныне наши дебри, шумевшие в торжественной тиши вечера? Теперь открытые болота и трясины, поросшие жесткими травами, нагие, грустные, с кривыми и низкими сосенками по берегам, кажутся местом встречи духов, которые ушли из прежних лесов в густые травы и осоки. Кое-где кочка, поросшая мхом, как бы приманивает охотника, чтобы, оседая, погрузить его в невылазную трясину. Там на вид чистая вода — как бы приглашает зачерпнуть ее, но уже по берегам заметно, что она насыщена глиной, а цвет и запах ее в состоянии уничтожить жажду. У гнилых свай, означавших некогда границы владений, найдете ужей, в каждой луже жабу, всматривающуюся в вас большими глазами, на каждом стебле травы комаров, которые смущают вас однообразным жужжанием и окружают тучей жал, ничем неотразимых. Странного рода мухи и оводы, как пыль мелкие насекомые, губящие скот весною, влетая внутрь при дыхании, носятся здесь облаками, то по одиночке, то огромными столбами, роясь вверх, качаясь по воле вечернего ветра.
Но возвратимся в леса. Здесь не менее грустно и тяжело осмотреться вокруг. Ни одной величественной сосны, ни одного старого дуба, уносящих в высь зеленые вершины. Остались только молодые березки, желтая мертвая соснина, сожженная ради травы пожаром лоза, вереск, ольховые кусты с красными пнями посередине, белые щепки осины и осокоря, или согнанная со всех сторон, ни на что негодная, догнивает на том кладбище одинокая хвоя. Ниже сквозь слои сгнивших листьев пробиваются покорные жители лесов, менее потребные и оттого оставшиеся кусты вереска, черники, крушины, выглядывающие боязливо и лепящиеся к истлевшим пням прежних своих покровителей. Зато чудно разрослись цветы, которые как бы слетелись на живительную землю, словно на пастбище. Их красивые головки, весело качаясь, пестреют множеством красок, дивно гармонирующих с трауром опустошенного леса.
Сгнившие колоды, обсыпанные щепками места, откуда вынуты смоляные пни и старые огнища, удобренные золою, уже зарастают новою зеленью, покрываются молодою жизнью. Быстро вытянулись стройные молодые березки на высоких местах, кое-где кустистый, малорослый дуб пробует свои силы, а потоптанные, искривленные, обгрызенные сосны, жалкие потомки великих предков, тоже поднялись на песчаных пространствах, где не ходит стадо. Но это уже не те старые вековые дебри, которые прежде здесь шумели.
Проходя по этим развалинам, не спугнешь зверя; не заплещут крылья птицы над головой твоей, не услышишь голоса давних пернатых обитателей леса, которые куда-то далеко улетели вить новые гнезда:
