— Ей лучше. Сегодня она хотела быть у обедни, чтобы поблагодарить вас за милости.
— Доброе сердце! Неоцененная женщина!
— А как она привязана к мужу, даже рассказать не могу.
— Я всегда надеялась, что такая отличная женщина, рано или поздно, почувствует к нему привязанность. Он также прекрасный человек.
— Правда, что редко найти подобного слугу.
— Но что же писарь со своим флюсом?
— Здоров, благодаря вашему лекарству, но бедняк в большом беспокойстве.
— Что же с ним?
— Кажется, у него недостает несколько десятков гарнцев водки, которая, должно быть, высохла; но он так самолюбив, что я боюсь не сделал бы он чего себе…
— Видишь, Текла, как не хорошо, что ты мне об этом не говорила прежде, — сказала, грозя пальцем, старушка. — Видишь, всегда надо советоваться. Вероятно, бедняк от этого получил и флюс, который приключается иногда от горя, или страха. А много ему нужно?
— Я думаю злотых сто.
— Дай же ему из моих потихоньку, только чтобы никому не рассказывал.
— Благодарю за него.
Текла поцеловала в руку старуху, а та ее в голову.
— Добрая моя Текла думает только о других, а о себе никогда. Возьми, душенька, мое черное атласное платье, которое мне, вдове, не нужно; возьми себе за то, что помогла мне сделать доброе дело.
Панна Травская склонилась и поцеловала старушку в колено, та снова ее в голову.
— Как уже вы мне много позволяете, так ласковы со мною, то я не утаю еще одного обстоятельства, — сказала Текла со вздохом.
— Что же такое?
— Что не без причины и нездоровье жены эконома. Она бедняжка испугалась за мужа.
— Ас ним что?
— Вам известно, что он однодворец.
— Да.
— Его хотят взять в рекруты.
— Боже мой! И ты говоришь, что женатого могли бы взять?
— Почему же и нет! Ему даже приходит очередь. Надо около ста рублей, а у меня нет денег. Разве занять где-нибудь.
— Посоветуемся после обедни и как-нибудь уладим. Бедный человек! Правда, и жена должна быть в немалом страхе. Я обязана ее сейчас утешить.
— О, Бога ради не напоминайте ей об этом: муж старается уверить ее, что это ошибка, пустяки.
— Ну, так я ничего не буду говорить. А послала ты, что следует для госпиталя в местечко?
— Вчера отослала.
— И для евреев?
— Да.
— А мои вдовы?
— Молятся за свою благодетельницу.
Говоря это, они уже были на ступеньках часовни, где все дворовые склонились перед госпожой, которая приветливой улыбкой, словами, или наклонением головы, здороваясь со старшими, ласкала детей, расспрашивала женщин.
Нет сомнения, что Бог услышал молитву набожной старухи, но сатана тешился ее дворовыми.
Возвратимся к Матвею, который беззаботно приближался к господскому двору. Прежде всего зазевался он у винокурни на танцующих парней, выбивая такт ногою; потом засмотрелся у фольварка на брички офицеров и других гостей, осмотреть хорошенько которые считал обязанностью, потом остановился на дворе пересчитать собак и лошадей, пока, наконец, не попал к месту, где стреляли в цель. Несмотря на то, что его отталкивали, глупый, но любопытный, он пробрался как раз к стреляющим. Глуповатая, смелая мина его вызвала насмешки.
Ян выстрелил пулей из винтовки на сорок шагов и дал промах. Будник пожал плечами и громко рассмеялся, потом подумал, снял шапку и поклонился. Молодежь это заметила.
— А ты чего смеешься, медведь?
— Ге! — глупо отозвался Матвей, — я не медведь, а будник.
— Это все равно! А чего смеешься?
— Оттого, что скверно стреляете.
— Посмотрите! На сорок шагов пулей!
— А на шестьдесят? — спросил Матвей.
— На шестьдесят?
— Хвастун! Попробуй же сам! — сказал Ян.
— Ясный пан шутит.
— Нимало. Сколько раз попадешь — за каждый выстрел дам дукат, и то на сорок шагов.
— Как до кат? — спросил будник.
— Вот дурень, не знает, что такое дукат!
— За что же до ката? Когда не попаду, тогда уже и до ката, а пока…
— Кто же ты, неотесанный болван?
— Будник, вельможный пане!
— Откуда?
— Из Осинового луга.
— А! Из моих лесов!
— Сын Бартоша, вельможный пане! Вы знаете Павлову. Я племянник ее и брат Юльки, а это Бурко моя собака, пане.
Все расхохотались, потому что обрадованное лицо парня стало еще смешнее при этих словах.
— Ну, стреляй же, когда насмехался над нами, а если промахнешься — шомполами без церемонии.
— О, нет, вельможный пане!
— Не хочешь?
— Если не попаду, то согласен скорее на пощечину.
— Сейчас видно, у кого ум в голове: ты уверен, что я того не сделаю. Стреляй!
Будник положил на землю шапку, взял поданное ему господское ружье, покачал головой и отдал назад.
— Отличное ружьецо, но черт знает, где у него и что есть: я не попаду из такого инструмента.
— А что же? Из своего? Тем лучше!
Среди непрерывного смеха отобрали у Матвея ружье его, длинное, тяжелое, с замком, шлепающим, как старые туфли. Молодежь, примеряясь и целясь из него, хохотала. А будник в это время, ничего не слыша и не видя, искал в глубине торбы пуль, без которых не выходил никогда, и, не обращая ни на что внимания, готовился заряжать свое ружье.
— Место, господа! — сказал Ян. — Будем смотреть комедию! Ну, будник, видишь цель?
— Не вижу.
— Как? Вон круг, а в кругу черное пятно…
— Пятно вижу, но оно очень велико.
— Эта цель велика для тебя!
Матвей кивнул головой. Послали слугу, который мелом обозначил небольшой кружок.
— А теперь?
— Попробуем.
— Мы как раз в сорока шагах. Не переменю слова: за выстрел червонец. Ну, смело!
Заранее начали уже смеяться, как вдруг послышался отрывистый выстрел, и пуля увязла в белой
