Многие, правда, не слишком охотно разделяли это мнение, но когда старшие согласились, другим было уже стыдно, и не один вынул из грязного узелка грошик и положил его в складчину.
В субботу сошлись все у пана Мартоша, жившего по соседству с Бартошем, и за чаркой горелки начали рассуждать — кому идти с поклоном к помощнику. Пан Мартош жил безбедно, обрабатывая кусок поля, да и сын, служа во дворе, помогал ему.
И пожилые, смелейшие и красноречивейшие три мазура взяли на себя тяжелую обязанность идти в местечко.
— Все хорошо, — сказал один по окончании совета, — но если, Бог даст, освободят старика и он возвратится домой, не знаю, что будет.
— А что же будет? — спросили другие.
— Разве же вы его не знаете? Ему ничего неизвестно о дочери, а как узнает, нелегко перенесет.
— Ну, он первый что ли?
— Не хотела бы я быть на месте Павловой, — сказала хозяйка.
— Э, было и хуже.
— Что вы называете худшим? Бог знает, что хуже. Невинному нигде ничего не станется, а здесь и сам Бог не поможет такому несчастью.
— Ой, правда, пани Мартышова. Однако если бы старик возвратился, все что-нибудь придумал бы.
— Дочь помешалась; из двора хотя и помогают, однако же, не долго. Потом нищета, нужда…
Все замолчали. Мартош покачал головой и покрутил ус.
— Однако, все-таки лучше, если бы хозяин был дома, — сказал он.
— Только не говорите ему сначала об этом.
— Он должен же знать!
— Нет, нет! Да и кто бы решился приступить к нему с подобной вестью.
Долго еще рассуждали будники, а когда уже не стало водки и закуски, разошлись, забрав ружья, без которых не делали шагу, поцеловавшись с хозяином и по очереди поцеловав руку жене его. Кто же должен был идти с Мартошом в местечко, те условились о времени.
На другой день утром, в барсучьих торбах, в новых лаптях, в белых сорочках, но без ружей, три депутата спешили к помощнику.
На конце леса к ним присоединился еще четвертый. Было воскресенье, и, таким образом, разговаривая, медленно подвигались они к местечку, белая церковь, серый костел и черные дома которого виднелись издали.
Нелегко в торговый день найти доступ к такому высокому чиновнику, как помощник в местечке. Тысячи просителей осаждают его двери. Евреи, шляхта, мелкопоместные владельцы и крестьяне с просьбами, с жалобами на побои, прихожане с поздравлением — все это наполняло дом, сени и двор дома, на котором вывесочка означала место пребывания помощника. На улице, на земле, под плетнем полно было ожидающего народа; на лавках крыльца сидели евреи, у дверей толпились отставные солдаты.
Помощник, между тем, веселился в кругу добрых приятелей и почтенной супруги, подобно ему веселой в обществе и любящей черпать веселость не в сердце, которое часто бывает пусто, но в бутылке, которая всегда может быть полной, особенно если надо только наполнить ее горелкой.
На ободранном диване и кривоногих стульях сидели достойные гости, между которыми первое место занимал эконом пана Яна, в новенькой венгерке, с кисетом на пуговице. Беседа шла о разных занимательных предметах: о скоропостижно умершем солдате, об убитом еврее, об украденных лошадях.
Водочка в третий или четвертый раз обходила общество, в ожидании колбасы, которую, наконец, внес на разбитом блюде лакей помощника в новых лаптях. Раздавая гостям несколько кривых вилок, ему помогала прислуживать необыкновенно неопрятная и толстая кухарка, на ногах которой красовалась не нарядная обувь, но истоптанные сапоги госпожи, надетые без чулок, шлепали по полу. Гости бросились на колбасу, которая еще раз была предупреждена водкой. Хозяин, без церемонии, первый набрал на тарелку, а потом указал жене и гостям на блюдо. Наконец, соус с мукою, луком и смоченным в него хлебом — удовлетворил аппетит писаря и канцелярии, заключающейся в хромом, косом и лысом мещанине.
После завтрака и разъезда гостей, просить на обед которых не было в обыкновении, усевшись на лавке крыльца с трубкой, приступил помощник к выслушиванию прибывших с просьбами, жалобами и т. д.
Дошла, наконец, очередь и до будников, которые несмело подошли к лавке, занимаемой таким высоким чиновником.
— Ну, а вам что надо?
— Мы, пан, по делу Бартоша Млинского.
— Зачем?
— Просить за него.
— Гм! А где же просьба?
И он взглянул им на руки. Мартош выдвинулся вперед и, целуя руку помощнику, всунул ему просьбу. Тот осмотрел ее хладнокровно, покачал головой и спросил довольно ласково:
— Чего же бы вы хотели для Бартоша?
— Чтобы ясный пан выпустил его. Все засвидетельствуют, что он невинен, что нет у нас честнее человека; даже никогда ни в чем его не подозревали.
— Гм! Гм! Я и сам знаю, что он, может быть, невинен, но что же делать. Закон — основание всего. На него донесли, — что же, я тут не причина. Я за все отвечаю! Это не пустое дело! Это ведь дело! Ну говорите же, чего бы вы хотели?
— Чтобы ясный пан освободил старика.
— Так, освободить! Закон — основание всего! Уволить! Я за него отвечаю перед губернатором. Вам кажется, что я здесь сам себе господин, что все могу, что захочу…
— А так, вельможный пане.
— Конечно, хотя я много могу, очень много могу, почти все могу, однако, есть обстоятельства… Видите ли вы, темные люди, не понимаете, что здесь закон, дело.
Будники в молчании поклонились.
— Я бы и мог, если бы захотел, наконец, уволить старика, но кто мне поручится за него?
— Мы все.
— Ну, подождите же, я подумаю, подумаю! Ступайте в канцелярию и поговорите с моим секретарем.
Хлопоты и старания продолжались до вечера. Стемнело, когда был отдан приказ освободить двух будников с условием, чтобы они явились по первому требованию. Ружье Бартоша, взятое в хате, отдали на руки Мартошу.
XV
Весело спешили будники в тюрьму, довольные окончанием того, что им начинало казаться нескончаемым. Бартош, по обыкновению, лежал на соломе, опершись на локоть, когда три соседа пришли объявить ему об освобождении.
— Ну, пан Варфоломей, — сказал Мартош, входя весело, — слава Богу, ты свободен!
Старик поднял голову.
— Га?.. — спросил он недоверчиво.
— Вставай и пойдем отсюда, ты свободен.
— В самом деле?
И он поднялся на ноги.
— Бог да возблагодарит вас, — сказал он, протягивая руку первому. — О, мне кажется, что я здесь просидел девять лет… А Матвей?
