праздника дом будет пуст; и действительно, когда они тихонько вошли к Леману, старый банкир сидел в кругу семьи, никого из слуг не было. Заклика попросил его побыстрей дать какую-нибудь мужскую одежду для Козель.
Леман схватил, что было под рукой: черный плащ и не слишком модную треуголку. Графиня с горькой усмешкой напялила на себя эту одежду. Бледный Леман выпустил их через черный ход. Возле городских ворот, освещенных двумя фонарями, стояло множество солдат и несколько верховых из королевской стражи. Спешившиеся офицеры патрулировали дорогу. Заклика взял графиню под руку и повел ее посередине улицы. Она шла с опущенной головой, спрятав лицо в воротнике. Кое-кто из солдат обратил на них внимание, но их не задержали, Лишь проводили пристальными взглядами.
Офицеры громко смеялись, слышны были обрывки разговора.
– Что опять случилось? Драгоценность из города выкрали, что ли?
– Ха, ха! Козель ищут, она, говорят, осталась верна своим привычкам, отомстила королю при всех, прямо на площади.
– Козель! Да ее уже на свете нет!
– Ого-го! Погоди, она еще вернется, ее все тут боятся.
– Когда король бросил Тешен, о ней сразу позабыли, а эта еще у всех в памяти, дрожат, услышав ее имя.
Раздался хохот.
В этой суматохе графиня Козель с Закликой беспрепятственно пробрались сквозь толпу и вошли под темный свод городских ворот. Когда они миновали мост через ров, Анна с облегчением вздохнула, она была уже почти в безопасности.
Час спустя темной ночью ее экипаж быстро несся по дороге в Пруссию, а Заклика с пистолетами в руках сидел рядом с возницей, прислушиваясь с беспокойством, не мчится ли за ними погоня.
Козель еще искали в Дрездене и в Пильниц.
Берлин в первой четверти восемнадцатого века был лишь слабым подобием нынешней столицы. Он застраивался именно в ту пору и, хотя только начинал жить, имел уже все задатки будущего города воинских казарм с его монастырским укладом жизни и тишиной… Все делалось здесь только по предписанию свыше, инициативы проявить было нельзя. Развитие города, оформление улиц и домов, торговля – все было прибрано к рукам, находилось под строгим контролем. После Дрездена невозможно было представить себе ничего более скучного, чем столица на Шпрее. Солдат в городе было больше, чем жителей, барабаны и рожки заглушали звон колоколов, казарм понастроили больше, чем церквей. На центральных, весьма пустынных улицах ровными рядами, как положено, стояли дома. Но все же Берлин насчитывал тогда уже пять кварталов, и далеко вокруг раскинулось много нищенских предместий… Кое-где среди домов и домишек возвышались дворцы королевского семейства, выделяясь своей нарочитой, будто взятой напрокат красотой. В Шпандауском предместье сверкал Монбижу королевы, в Штралауском – Бельведер короля.
Все здесь было новое, как и само государство, самые старые здания существовали всего лишь десятки лет. Несколько статуй томилось в этой пустыне, несколько больших площадей ждало своих каменных обитателей. На Молькенмарк стоял уже Фридрих I, предназначавшийся ранее для Арсенала.
На Шпрее был в ту пору один каменный мост, его назвали Новым, и вместо Генриха IV на нем поставили статую курфюрста Фридриха-Вильгельма.
К строительству королевского дворца приступили еще в начале века, он затмил все вокруг своей пышностью. Шультер так обвесил его венцами, что из-под них не видно было стен; достраивали дворец уже без него двое зодчих, каждый по своему вкусу. Три разных вкуса породили вещь весьма безвкусную. В Берлине тогда были заложены основы большого города, не хватало, однако, жизнедеятельности и людей. Театр, картинную галерею, библиотеку, музей строили наскоро, наполняли чем попало, но в прусской столице, как бывало в Дрездене, не жертвовали войском ради фарфора, солдаты ценились здесь на вес золота. Чем действительно славился Берлин – это войском, вымуштрованным, как машина, точным, как часы, монолитным, как один человек. В войске заключалось будущее города и всей монархии.
В Берлине стоял знаменитый первый батальон собранных из всех стран самых высоких в мире гренадеров; он служил образцом того, как можно вымуштровать человека и до какого совершенства можно довести военный механизм. Гигантам гренадерам платили гигантское жалованье, во всем остальном соблюдалась большая экономия. У многих из них были собственные дома, в свободное от муштры время им разрешалось заниматься торговлей. Самого огромного из этих великанов Ионаша Норвежца привезли сутулым и искривленным, но здесь он стал идеалом солдата, каким потом и прослыл.
Берлин по сравнению с Дрезденом был то же, что монастырь по сравнению с театром. Когда запыленный и покрытый грязью экипаж графини Козель благополучно въехал на одну из улиц столицы, а прелестная графиня выглянула в окно и увидела пустынные песчаные аллеи и словно вымершие дома, сердце ее болезненно сжалось; но здесь она надеялась найти защиту и в безопасности, под покровительством прусского короля спокойно жить, дожидаясь перемен в своей судьбе.
Посланный заранее из Франкфурта слуга нанял графине дом на одной из лучших улиц города. После дворцов, где Анна жила еще совсем недавно, он показался ей жалким и убогим, хотя был всего лишь темным, холодным и необжитым.
На следующий день после приезда Заклика взялся за дело, и дом быстро преобразился, стал удобнее, уютнее. Анна поселилась в самой мрачной части дома, чтобы предаваться горестным раздумьям о своей несчастной доле. Началась новая жизнь: потекли грустные дни, томительные и однообразные.
Оставаться инкогнито в Берлине было невозможно. Через два дня графине доложили о визите губернатора Берлина Вартеслебена. Начальник жандармерии Натцмер, часто проезжая мимо, наблюдал за ее домом.
Все держали себя вполне учтиво.
Из высоких сфер доходили слухи, что к приезду графини и главным образом к тому, что она передала банкиру Либману полномочия на весьма значительную сумму, отнеслись весьма благосклонно. Из Дрездена, несмотря на тесный союз трех Фридрихов, ничто как будто не угрожало, и у Анны даже в мыслях не было, что ее и тут еще могут преследовать.
В угнетающем одиночестве, в суровом городе, где с сумерками все погружалось в сон, в зловещей тишине Анне еще отчетливей представилась вся безмерность постигшего ее несчастья. Горечью наполнялось сердце. С утра до вечера сидела Анна неподвижно, не произнося ни слова, устремив в одну
