пушки, и так вперемежку залпы пушек и звуки трубы вторили веселым возгласам.
– Прелестно, – сказала графиня, – и это все?
– Нет, только начало. После обеда затеяли развлечения, со столов убирать не стали – Флемминг решил накормить объедками солдат: хлеба было мало, поэтому в каждый кусок вложили по гульдену, – всего ушло на это больше тысячи монет. Затрубили на штурм. Солдаты, стоявшие в боевой готовности, мужественно бросились к блюдам, но не успел первый ряд схватить их, как он был оттиснут, свален с ног, третий ряд напирал на второй. Столы опрокинулись, давка началась несусветная, солдаты ползали по полу, зрелище потрясающее, мы чуть не лопнули со смеху! Продолжалось это до тех пор, пока на столе ничего не осталось, и не затрубили отбой.
Король отдыхал неподалеку на пригорке с дамами. Потом в королевском шатре расстелили ковры, пришли музыканты, и начались танцы, продолжавшиеся, ко всеобщему удовольствию, до семи часов вечера. Флемминг обходил с кубком гостей, умолял, просил, наливал, спаивал, и сам, пожалуй, захмелел раньше всех. Король тоже был навеселе, но королевского достоинства не ронял, так что никто этого не заметил. Жалко было смотреть на придворного камергера его королевского величества: Флемминг битый час стоял позади короля со стаканом воды на подносе; а поскольку сам он выпил кое-что покрепче, то с трудом держался на ногах; достаточно было пальцем его тронуть, и он наверняка свалился бы. Никогда еще я не видел Флемминга в таком состоянии.
– Ничего удивительного, – вставила Анна, – он праздновал свой триумф и мое низвержение.
– Король собрался было уже уходить, но тут пьяный Флемминг бросился ему на шею и с неуместной бесцеремонностью, не обращая внимания на присутствующих, которые все видели и слышали, громко воскликнул: «Брат! Дорогой брат, конец дружбе нашей, если ты сейчас уйдешь». Госпожа Денгоф, не отходившая ни на шаг от короля, пыталась сдержать Флемминга, но это ей плохо удавалось; захмелевший Флемминг чувствовал себя таким счастливым, что ничего не видел вокруг, кроме пьяных физиономий. Когда Денгоф схватила его за руку, он чуть было не сжал ее в объятиях. Она показалась ему очень привлекательной, и он выказал это так явно, что она в гневе и возмущении закричала на него, но тут же громко расхохоталась. Несмотря на мольбы Флемминга, король и Денгоф сели на лошадей и ускакали. Счастье, что проворный слуга не отступал ни на шаг от короля и не дал ему свалиться с лошади. Короля уговаривали сесть в экипаж, но он рассердился: конюшего Бакница, слишком рьяно взявшегося за дело, оттолкнул прочь, а на Денгоф прикрикнул: «Оставьте меня, я знаю свою лошадь, прошу обо мне не беспокоиться». Август пустился во весь опор, а кавалергарды, двор и все остальные – за ним. Графиня свалилась с лошади, но окружавшие ее кавалеры подхватили ее. После этого она стала благоразумней и заняла место в карете, хотя верхом ездит довольно смело.
– Надо было дать ей возможность свернуть себе шею, – вставила Козель.
– Но забавней всех был Флемминг, – продолжал ван Тинен, – после отъезда короля и дам он все еще не мог угомониться. Ему во что бы то ни стало хотелось танцевать, и так как никого, кроме служанок, не было, он хватал их и резво с ними кружился, пока наступившее утро не прервало этого достойного занятия. И Флеммингу все сошло с рук.
– Так ведь не впервые он ведет себя так с королем, – отозвалась графиня. – Король сам мне рассказывал, как, натворив в пьяном виде бог знает что, Флемминг пришел, к нему на следующее утро в замок и сказал: «Я слышал, что Флемминг вел себя вчера неподобающе, но уж вы, ваше королевское величество, пожалуйста, простите его». Король до поры до времени смеется и все спускает, – добавила Козель, – но кто может поручиться, что Флемминг со временем не попадет в Кенигштейн, когда друзья сослужат ему такую же службу, какую он сослужил мне? Король кроток, как ягненок, не правда ли, господин камергер? – сказала Анна с язвительной насмешкой. – А знаете почему? Потому что, ежели он станет гневаться, то испортит себе праздник. Потом, когда человек надоест ему, он даст знак кивком головы, – не желаю больше его видеть. И конец комедии!
Козель стала ходить взад и вперед по комнате, ван Тинен молчал, напуганный ее словами.
– Меня не удивляет, что из уст ваших льется горечь, – сказал он, – однако…
– Вы правы, – прервала его графиня, – если бы и у меня не было бы сердца, и я не способна была бы ни на какие чувства, если бы я не возмущалась злом, которое мне причинили, а старалась извлечь из него выгоду для себя, я говорила бы иначе. Я могла бы сказать, что у Августа прекрасное сердце, что виноват вовсе не он, а обстоятельства; и первая морщинка на моем лице, и невыносимая тоска после стольких лет совместной жизни, мой гнев и негодование – безосновательны! Мне надо было смеяться над Дюваль, радоваться приезду Дюпарк, а Денгоф, которая вполне под стать им обеим, сделать своей приятельницей. Не так ли, дорогой камергер? Я не следовала хорошему примеру, который давали мне Гаугвиц, Аврора, Эстерле и Тешен, разгуливавшие под ручку на лейпцигской ярмарке. В полном душевном согласии! – Козель нервно рассмеялась. – Я, видимо, не была создана для столь блестящего общества, – продолжала она. – Не умела быстро найтись, не знала света и людей, и во всем виновата сама. Мне казалось, что в груди у людей бьется сердце, что в душе живет совесть, что любовь не разврат, что клятвы священны и короли держат свое слово. В этом было мое заблуждение, моя вина и прегрешение мое. Вот почему те счастливы, а я умираю от унижения, тоски и стыда.
Сетования этой красивейшей женщины помимо воли трогали ван Тинена, он был взволнован, смущен и пристыжен. Графиня с жалостью смотрела на него.
– Послушайте, – заговорила она, подходя к нему, – я знаю, догадываюсь, вы приехали сюда не из сочувствия ко мне, не из любопытства, а по повелению.
– Графиня!
– Не прерывайте! Я на вас не сержусь, для всех вас сделать карьеру важнее, чем быть человеком. Повторите им то, что слышали от меня, пусть знают, что у меня на душе, между ними и мной все кончено. А если хотите выслужиться, скажите, будто слышали от меня, из уст графини Козель, что она не отрекается от своих слов и обещание свое выполнит, – за измену король заплатит жизнью. Через год, через два, через десять, при первой же встрече с Августом я в него выстрелю. Пистолет всегда при мне, и я не расстанусь с ним, пока предназначенная для короля пуля не вылетит из него. И это скажите им, ван Тинен…
Ван Тинен смертельно побледнел.
– Графиня, – сказал он, – вы заставляете честного человека сделаться доносчиком. Подозреваете вы меня зря, но я состою на службе у короля, я камергер его величества и присягал ему в верности. То, что я слышал из ваших уст, я обязан ему доложить. Обязан! Вы сами скажете об этом еще кому-нибудь, похвалитесь, что и мне бросили в лицо угрозу. Долг мой, а вовсе не обязанность придворного, повелевает рассказать обо всем.
– А разве я вам запрещаю? – сказала Козель. – Я вас прошу об этом. Ничего нового Август не услышит, ему это хорошо известно.
