– Но враги, а в них у вас недостатка нет, могут воспользоваться вашей угрозой, чтобы погубить вас, вы даете им оружие в руки!
– Разве им не хватает оружия? – прервала его Козель. – Одним меньше, одним больше, какое это имеет значение? Ложь, клевета, измена – они ничем не брезгуют. Даже если бы я безмолвно покорилась им, разве это избавило бы меня от преследований? Подлецы, мерзавцы видят во мне врага, моя порядочность – вечный упрек их подлости. Как могут они простить женщине, что она не пожелала бесчестить и позорить себя, как они?
Слова эти прерывались нервным смехом. Ван Тинен стоял, как на эшафоте.
– Видите, – добавила она, – я и сейчас такая же, какой была в счастливые годы моей жизни. Горести не изменили меня, растравили только сердце, больше ничего.
Пока она говорила, глаза ее то блестели от слез, то загорались огнем. Позабыв, зачем он пришел, ван Тинен смотрел на нее, как на великолепную древнегреческую актрису. Козель была сродни Медее, в ней было нечто такое, благодаря чему святой идеал воплощается в действительность. Современников потрясал ее дар речи и сверкающая красота. Когда Анна умолкла, камергер долго не мог оторвать от нее глаз, в нем, казалось, происходила борьба.
– Ничем, графиня, вы не могли так устыдить меня, как этими словами, – сказал он. – Это было тяжкое испытание. Мне не к чему скрывать от вас: я слуга короля, и, когда вернусь в Дрезден, меня обо всем расспросят. Ответить ложью я не смогу; дело слишком серьезное. За слова мои ухватятся, и меня будет мучить совесть, что и я приложил руку к вашим несчастьям.
Ван Тинен на сей раз был искренен.
– Никто на свете уже ничего не может прибавить к моим несчастьям, – промолвила Козель. – Вы думаете, я сожалею о том, что лишилась дворцов, власти и милости? Нет! Нет! Мне больно, что я навсегда потеряла веру в человеческое сердце, что везде и во всем я вижу подлость и отвращение чувствую даже к себе самой, даже себе не верю! Верните мне его сердце, и я откажусь от всех корон в мире. Я любила его! В нем была вся моя жизнь, он был моим героем, моим земным богом, герой превратился в полишинеля, бог вымазался в дерьме. Гнусный свет, омерзительная жизнь.
Камергер старался успокоить ее, она плакала.
– Бесследно развеялись сны мои золотые, грезы мои светлые…
– Успокойтесь, пожалуйста, – прервал ее взволнованный и смущенный посол, – вы не поверите, как мне больно, мой приезд причинил вам такое огорчение.
– Вы ни в чем не виноваты, – возразила Козель, – я обнажила перед вами свои старые раны. Они с каждым днем становятся все глубже. Если вас будут спрашивать, не щадите презренную Козель.
Ван Тинен не мог больше сдерживать себя, жалость взяла верх.
– Умоляю вас, – сказал он, – уезжайте отсюда, ничего больше сказать не могу.
– Как? – спросила Козель. – Я и здесь не в безопасности? Неужели прусский король Фридрих способен выдать палачам женщину, как некогда польский король выдал им Паткуля? Или он забыл о том, что ему в свое время отказали в требовании выдать Бетгера?
Ван Тинен стоял молча, сжав губы, ясно было, что больше он ничего сказать не может.
– Куда бежать? – прошептала Козель, как бы себе самой. – Земли не хватит… Далеко отсюда я не смогу жить, сердце все еще тянется туда; пусть, в конце концов, делают со мной что хотят. Жизнь мне опротивела. Детей отняли, и ничего у меня не осталось, одна желчь, которой я и питаюсь.
Камергер, желавший прекратить неприятную сцену, взялся за шляпу.
– Мне вас искренне жаль, – сказал он, – но, мне кажется, пока вы так настроены, никто на свете не сможет ни спасти вас, ни повлиять на вашу участь. Даже друзья ваши.
– Друзья? Назовите мне их, дорогой ван Тинен, – сказала с насмешкой Козель.
– У вас их больше, чем вы думаете, – сказал гость, – я первый!
– О! Вы первый, это верно! – ответила она. – Таких, как вы, я могла бы насчитать немало. Во всяком случае, трех или четырех, выразивших готовность утешить несчастную вдову, чтобы разделить с ней громадные богатства, от которых у нее вскоре ничего не останется. Такие это друзья, – сказала она с презрением.
Ван Тинен был в растерянности. Не зная, что ответить, он откланялся и, преследуемый черными глазами Козель, медленным шагом вышел из комнаты.
В Дрездене жизнь при дворе текла своим чередом; на первом месте, как всегда, были развлечения. Все прочее – государственные дела и важные события – воспринимались лишь как повод, как случай, благоприятные условия для того, чтобы повеселиться.
Король заметно состарился. В преклонном возрасте, когда силы растрачены, предаваться разгулу труднее. Не то что в молодости, когда порой даже грустные события навевают бездумную радость; с годами удовольствие испытывают редко, все кажется суетным и ненужным. То, в чем человек видел когда-то зерно истины, теперь кажется пустой оболочкой.
Беспрестанные развлечения начинали тяготить Августа. Если прежде в его любовных связях, даже мимолетных, был какой-то намек на чувство, то теперь осталась лишь чувственность. Тривиальная французская куртуазность прикрывала чувственность своим шелковым, шитым золотом одеянием.
Празднества следовали одно за другим, все более изощренные, но они нагоняли на Августа скуку, он не находил в них ни былого размаха, ни вкуса, ни блеска. Однако отказываться от самых нелепых затей он не собирался и гневался, если что-нибудь мешало ему любоваться единоборством меделянской собаки с медведем или смотреть, как бьется в предсмертных судорогах несчастный олень. Это были любимые развлечения короля, и он старался приохотить к ним своего совсем еще юного сына, считая, что это забавы, достойные рыцаря. После кровавых побоищ, рева диких зверай особенно привлекательными казались очаровательные женские улыбки, балетные прыжки и ласкающая слух итальянская музыка.
Враги Козель трудились, не покладая рук. Король не раз давал понять, что не желает слышать об Анне, но это не помогало. Озлобленные придворные под видом мнимой заботы о короле, о сохранении его драгоценного покоя внушали ему, что несчастная женщина представляет для него опасность. Находясь на
