окружавшие Казимира, двор его и слуги. Разрушенные сараи были вновь отстроены, и в них разместили коней и слуг. День и ночь шли в хамке работы, и царило оживление в лагере, приходили и уходили посланные, собирались беглецы из разных земель. С утра до ночи двери дома, где жил Казимир, были открыты для них: всякий хотел видеть его, рассказать ему о себе и пожаловаться на судьбу.
Поблизости от короля поместили тяжело раненый в битве, которых было довольно много, но едва только раны их начали подживать, как они уже стали возвращаться в палатки. Среди пострадавших находился также Вшебор, которому удар Маслава разрубил шею до самой кости. Только кусочек железа, приделанный сзади к шлему, сделал этот удар не смертельным и сохранил Доливе жизнь. Рана была глубокая, а так как больной не отличался терпением, то нельзя было надеяться на скорое выздоровление.
Все пострадавшие лежали вместе внизу, в нескольких горницах во втором дворе; утешением для них были женские голоса, которые доходили до них сверху; но случалось, что к ним заглядывала и женская фигура.
Для старого Спытка тоже не нашли другого помещения, и он лежал вместе со всеми.
Вшебор, поместившись поблизости от него, рассчитывал, что у старику каждый день будут приходить жена и дочь и то соседство это даст ему возможность приобрести расположение Спытка.
Хоть не время было думать о таких вещах, когда опасность висела над головами, да и тяжелая рана внушала беспокойство за собственную жизнь, но пылкий воин каждый раз при входе женщин приподнимал голову, чтобы полюбоваться на девушку и перекинуться взглядом с ее матерью, как будто он был здесь просто в гостях, в самой мирной обстановке.
Заискивая перед отцом, он всячески старался угодить ему, но тут трудно было добиться какой-нибудь близости или поощрения. Редко кому удавалось вытянуть слово из Спытка, а уж тронуть его сердце не мог никто. Уже и в молодости он получил от людей прозвище ежа, что же было ожидать от него теперь, после всех испытанных им бед и несчастий, после всех ран, болезней и в том состоянии неуверенности в будущем, которое его угнетало. Вшебор, тоже не отличался миролюбием, давно уж начал бы грызться со стариком, но для милой девушки он готов был переносить все его чудачества, воркотню и даже брань.
Владыка, привыкшей у себя дома к неограниченной власти над людьми, здесь, очутившись в равном положении с другими, целыми днями ворчал и возмущался, всеми недовольный, всех браня и на всех жалуясь. Все, что он узнавал нового, не встречало его одобрения. То он уверял, что без нужды слишком торопились, то ему казалось, что все ленятся. Марту и дочку свою он так запугивал, что они уже переставали понимать, что ему нужно и как им лучше угодить ему. Когда они приходили к нему, он сердился, что они без толку шатались по дворам, приказывал побольше заниматься пряжей и их приход объяснял женским любопытством и недостойным кокетством; а когда они некоторое время не являлись, он упрекал их за то, что они забыли старика и предпочитали болтать с кем-нибудь другим.
Перестань он быть таким ежом, ему было бы хорошо и у Белинов, да и Вшебор ради прекрасных глаз Каси исполнял бы все его причуды.
Томко, полюбивший девушку, готов был бы носить ее на руках, а родители, видя это, старались расположить его к себе. Но он был неприступно суров со всеми. Ему отвели отдельную горницу, чтобы удалить его от Вшебора, но он не захотел перебраться в нее, чтобы не пришлось и за это еще быть благодарным Белине.
Еще никто не чувствовал себя хорошо с ним, да и ему никто не был мил. Но хоть от него доставалось людям, его все же уважали за его мужество и храбрость.
Над головой его Вшебор и Томко, два соперника, смотрели друг на друга такими глазами, как будто хотели съесть. Только Мшщуй, полюбив Здану и убедившись, что и она платит ему взаимностью, несколько отстал от брата и сблизился с Белинами.
В то время, как в лагере все дышало войной, и все были заняты приготовлениями к ней, мало помалу сплеталась та сеть забеганий и просьб о милостях, забот и возвышении своего рода и напоминаний о своих слугах, которая всегда окружает всякую власть. Те, что дали Казимиру доказательство своей верности, требовали теперь признательности и доверия к себе; виноватые старались вымолить прощение, оправдываясь в своих прошлых прегрешениях. И все смотрели в глаза новому государю, стараясь понять его. Но никто не мог этим похвалиться.
Молодой король был замкнут в себе и молчаливо, неохотно слушал разговоры о прошлом, о котором ему хотелось забыть, и, будучи одинаково доступным для всех, ни перед кем не раскрывал своей души. Он вел почти монашеский образ жизни и довольствовался малым.
Перед боем с Маславом Топор и те, которые были вместе с ним, сомневались сначала, пробудится ли в нем военный дух. Но они ошиблись. В первую минуту, когда начался бой, Казимир стоял пораженный и как бы в нерешимости, что ему делать. Но когда рыцари ударили на врага, когда зазвенели доспехи, засверкали мечи, и первые ряды столкнулись вместе, бледное лицо короля загорелось румянцем, глаза заблестели, и, выхватив из ножен меч Болеслава, он неудержимо рванулся вперед. Грегор и ближайшие его советники должны были заслонять его собственной грудью, так он мало думал об опасности.
И из этой первой битвы он вышел рыцарем, приняв в ней крещение кровью и победой. С этой минуты он изменился до неузнаваемости, так рыцарь и воин взяли в нем верх над монахом. На него все смотрели с уважением, любопытством и тревогой, потому что никто не знал его близко, даже те, что с юных лет жили при дворе и считались его друзьями, как Топорчик, и которым всегда был открыт доступ к нему. Несколько лет изгнания и замкнутой жизни совершенно изменили эту молодую натуру. И именно потому, что он был для всех такой загадкой, все старались быть к нему ближе и понять его. Рыцарем он уже показал себя, теперь желали видеть в нем короля.
Между тем приближенные короля думали и тревожились за него. Хоть император Генрих и пришел на помощь Казимиру, и вооруженный отряд, который он предоставил в его распоряжение, был только началом той будущей силы, которая должна была сплотиться вокруг него, хоть немцы стойко выдержали рядом с польскими рыцарями первую битву, но друзья молодого короля уже беспокоились о том, как бы избавиться от императорской опеки и дружбы с немцами. Никто не хотел видеть на польском троне вторую Рыксу или Оду.
В интимных беседах между собой, несмотря на то, что Маслав со своими грозными союзниками стоял над Вислой, а король не имел на собственной земле пристанища, верные ему рыцари обсуждали его будущее, устраивали его брак, искали для него союзников и отстраивали Краков, Познань и Гнезно. Топор хотел как можно скорее подыскать ему подругу жизни, чтобы быть уверенным, что он не покинет страну, но эта подруга должна была иметь хорошее приданое, чтобы пополнить опустошенную казну Польши, красоту и грацию, чтобы дать Казимиру семейное счастье и сильного союзника в представителе своего рода.
– Пусть бы только не была немкой, – говорили одни, – и не какая-нибудь внучка или родственница императора, чтобы мы опять не попали в кабалу к немцам. Мы еще помним время Оды…
