Ясное чело ее осеняли светлые волосы, как золотистый ореол осеняет ангелов; то было белое поле, на котором кажется виделись бегущие мысли, ясные, золотистые, крылатые; каждая выразительно появлялась на нем, проплывала сквозь волшебные очи — и исчезала. Кто же знает, где исчезают, куда стремятся мысли?
Подруга Юлии тоже была хороша, хотя красота ее была грустнее; на ней выразительный след оставило чувство, не имеющее названия на языке нашем, потому, что мы его не имели в сердце и не имеем, это — смирение. Черные глаза, прикрытые длинными ресницами, светились тихой сдерживаемой грустью, горячечный период которой миновал уже. Осталось смирение в страданье. Уста черноокой смеялись, но смехом печальным, смехом христианской грусти, и все черты говорили о каком-то таинственном прошедшем, геройски пережитом, которое только уже как привидение носилось перед ее глазами.
А между тем, несмотря на серьезное выражение лица, брюнетка не намного была старше подруги: очевидно, страдание ускорило развитие зрелости, и каждый год — два года записал на грустном ее челе.
Она не имела той весенней свежести, той идеальной белизны, которые украшали блондинку; бледная, смугловатого цвета, хотя с красивыми чертами, она могла только понравиться, привлечь, если ближе узнавали ее. Иногда даже казалась она некрасивою. Взор ее никогда не подымался как в юности смело, с вопросом, с вызовом, с любопытством; она как бы не хотела смотреть на свет, не находя в нем ничего любопытного, опускала глаза, и бегло озиралась кругом, если никто не смотрел на нее.
Не знаю, что думали они, соединенные долгим искренним поцелуем, может быть об ином поцелуе, о будущем, о себе, может быть… Но кто же знает, что думают девушки, когда целуются, кто знает, мыслят ли они в то время!
Опустив головки, сплетясь руками, обе мечтали. Брюнетка Мария смотрела на землю; блондинка Юлия устремила взор за деревья на ясные лучи солнца, от которых даже не смыкались ее ресницы. И довольно времени прошло незаметно — а им показалось одним мгновением. Внезапно за ними раздался шум, земля задрожала, начали хрустеть ветви, шелестеть листья, а испуганные девушки, не имея сил подняться перед угрожающею, как им показалось, опасностью, повернули только головки в ту сторону, откуда шум приближался.
Из зеленой рощи, на дивной серой лошади, скакал всадник с ружьем за плечами; он удерживал породистого скакуна, который почти уносил его. С разорванными ноздрями, с распущенной гривой, приподнятым хвостом, весь в пене, с надувшимися жилами, которые чудной сеткой рисовались на тонкой коже, серый конь уносил, или лучше сказать, хотел унести своего господина. На нем, как приросший, сидел красивый и, казалось, сильный молодой человек. Очень простой костюм его состоял из голубой венгерки, на которой ружье и пороховница крестообразно висели на зеленых тесемках. Обыкновенная небольшая фуражка едва прикрывала часть головы, выражающей мужество и благородство. Темные, коротко остриженные волосы, карие глаза, орлиный нос, румяные и приятные губы составляли целое, отличавшееся не чертами, но более их выражением.
Спокойная отвага, мужество с уверенностью в себе и при этом кротость, всегда неразлучная с истинной силой, обозначались на красивом лице всадника. Не бил и не мучил он коня, как другой непременно сделал бы на его месте, но кротко удерживал и искусно усмирял животное. Подскакав почти к сидящим под дубами девушкам, конь внезапно бросился в сторону, когда те вскрикнули от испуга. Охотник ловко удержался в седле и, пользуясь усталостью лошади, осадил ее почти на месте.
Только тогда взглянул молодой человек на двух прекрасных незнакомок и заметно было, как он удивился, увидев их неожиданно.
— Извините, mesdames, я испугал вас! — сказал он, снимая фуражку.
— О, нет, — отвечала Юлия, — но вы сами рисковали ушибиться, летя по лесу.
Незнакомец улыбнулся.
— Я позволил своему коню думать, что он может унести меня, — отвечал он, гладя лошадь. — Но еще раз прошу извинить меня. И к тому же я попал еще в чужой лес, и как вор должен уходить из него.
Говоря это, он направил лошадь на дорогу, поклонился смотревшим на него девушкам, перепрыгнул ров и, пустив поводья, как стрела унесся в противоположную от дома сторону. Уезжая, он еще раз оглянулся назад.
Девушки долго, долго смотрели ему вслед. Мария думала, Юлия мечтала о чем-то с бьющимся сердцем.
— Когда возвратимся, расскажу бабушке, — молвила, наконец, Юлия. — Ведь нам встретилось приключение, что-то вроде первой главы очень старинного романа. А знаешь ли, Marie, это мне очень нравится. Внезапно из-за деревьев появляется незнакомец, на серой лошади, прекрасный, молодой, отважный, сказал несколько слов и исчезает. Не знаем, кто он? Откуда? Чудесно! И как? Показался именно в то время, когда мы говорили о любви, о предмете страсти! Не предзнаменованье ли это. вроде веления судьбы?
Говоря это, Юлия улыбалась, но легко было узнать, что хотя она и шутливо выражала свои мысли, однако, они уже над ней господствовали.
— Уже головка твоя воспламеняется, милая Юлия!
— Что ты! Но признайся сама, — не чудное ли начало моего романа? Молодой человек даже слишком приближается к моему идеалу, полон выраженья, силы, отваги и благородства.
— Как скоро, однако же, ты его оценила!
— О, на это довольно одного взгляда.
— Отчего же я видела в нем только сбившегося с дороги соседа, который хотел немного похвастать своею лошадью перед жительницами Домбровы?
— Негодная! Во-первых, лошадь решительно его уносила, во-вторых, мы знаем всех соседей.
— Должно быть незнакомый рыцарь, который нарочно для тебя упал с неба.
— Ничего не скажу больше, — ты надо мной смеешься. Воображаю удивление доброй бабушки, когда она узнает наше приключение.
— И то, как нас чуть не растоптали.
— Лошадь была далеко.
— Зачем же ты крикнула?
— Разве же я знаю?
Так разговаривая, шли девушки по обсаженной тополями дороге, к дому, который белел уже на пригорке в купе зеленых ольх и высоких дубов.
Юлия весело щебетала. Мария молчала, или отвечала ей лаконично. А блондинке так хотелось рассказать поскорей свое приключение, что чем ближе была к дому, тем сильней спешила и, наконец, бегом прилетела во двор, засаженный жасминами, сиренью, акациями, весь блистающий цветами. Везде было полно цветов: розы, мальвы, фуксии, гвоздики, левкой и многие местные и акклиматизированные цветы — во всей красе окружали дом, занимали середину двора. Крыльцо украшали вьющийся виноград, роза и разноцветный каприфолиум. Под окнами, уставленные аллеей, стояли вазоны с комнатными растениями.
Двор прилегал к саду, в котором тоже бесчисленное множество цветов представлялось взору. На зеленой траве, в белых кадушках, среди развесистых дубов, блестели роскошными красками обитатели лесов и лугов всего света. Но за дубами виднелись вода, беседка и бесконечные клумбы.
В таком венке зелени стоял старинный дом, на высоком фундаменте, с остроконечной кровлей, с крашеными трубами. Как серна, Юлия впорхнула в сени.
— Пойдем к бабушке, — сказала она Марии, — расскажем ей о нашей встрече.
И повлекла ее в гостиную, выходившую на балкон несколькими стеклянными дверями. Крыльцо, деревья и цветы, которых и здесь и под окнами было множество, затемняли спокойный этот уголок — важный и грустный, как прошедшее. Среди многих новых, недавно наставленных здесь игрушек, старинная мебель прошлых времен находила еще здесь место. Знать не отваживались изгнать ее, но ветреная внучка, не имея уважения к старинным креслам, диванам и зеркалам в фарфоровых рамах, усиливалась затмить их, устанавливая здесь, что только могла нового. Не очень ей это, однако ж, удавалось: белая с золотом мебель, покрытая кармазиновым трипом, ничего не теряла при креслах, обитых зеленым сафьяном, довольно грубо и поспешно сделанных из красного дерева.
