приятнее улыбнуться, и смягчая свой сильный голос, — не раз я на своем веку принимала и у благородных, у богатых барынь… Ты, матушка, от любви задушишь эту крошку.
Яга встала с намерением подойти к больной, но Мотруна снова тревожно схватила дитя, и цыганка убедилась, что ее услуги не будут приняты.
— Слушай, Яга, — сказал цыган, — можешь пособить мне иначе: разведи огонь, приготовь есть… Она есть хочет… Я тоже целый день ничего не ел, да и дитя нужно будет чем-нибудь покормить…
Этого только и ждала старуха, ей хотелось пошарить по углам и по цыганскому обычаю стащить что попадется, при первом слове хозяина, она сняла с себя покрывало, поставила в углу палку и засучила изорванные рукава.
— Где же у тебя уголья? Где вода? Где кладовая? Есть ли молоко?
Этими вопросами баба осыпала Тумра. Тумр испугался, услышав все эти требования.
— Уголья?.. Поройся в золе, найдешь, может быть. Вода?.. Загляни в ведра… Кладовая? Кладовой нет, а молока, с тех пор, как живем здесь, и капли не видали.
— Как? И у тебя нет даже козы? — спросила цыганка.
— Да, и козы нет, — вздохнув, отвечал Тумр.
— Какой же ты хозяин! — вскричала цыганка. — Видно, в тебе нет и сметки цыганской. Столько времени сидит — и козы не нашел! А сколько их ходит по выгонам! Ужели до сих пор не пристала к тебе? Ха, ха, ха! Боялся, чтоб не узнали? Повел бы в город и променял бы на рынке… Рынок не за горами. Плохой ты хозяин! Что же варить-то? — помолчав, спросила старуха. — И воды-то у тебя нет.
— Я пойду за водой.
— Не ходи, не оставляй меня одну, — шепнула Мотруна.
— Я пойду, — отозвалась Яга.
— Ты знаешь, где мы берем воду?
— Учить меня не нужно: вестимо, где тропинка лучше вытоптана, где-нибудь нашла бы колодец. А попадется коза или корова, так и молочка принесу, дай-ка в запас горшочек какой.
— Яга! Беда будет! — сказал Тумр.
— А разве еще мало беды? Не все ли равно: умирать с голоду… или отплясывать трепака с петлей на шее? Давай горшок!
Старуха схватила первый попавшийся под руку горшок, накинула на голову покрывало и уже готова была выйти, как на пороге явился Янко. Оставив на скамье хлеб, мешочек крупы, кувшин молока и ведро воды, Янко побежал домой. Яга схватила все это и, засунув мешок с крупой за пазуху, принялась переливать молоко. Ни Тумр, ни Мотруна не заметили воровства, которым она начала свою службу в мазанке цыгана.
XXVII
Около полудня Аза собралась на барский двор, отдав последние свои приказания. Не надеясь удержать за собой надолго завоеванное достоинство предводителя, она не без хитрых видов предоставила его Пузе, пожилому приземистому и отвратительному цыгану, который был мучеником Апраша. Аза надеялась, что новый предводитель не упустит случая отомстить старому врагу.
Шайка охотно согласилась повиноваться указанному вождю, и Апраш волей-неволей стал рабом того, которого вчера еще так жестоко преследовал.
Молодая цыганка вошла под шатер и после продолжительного размышления стала одеваться. Выбрав все, что было в ее гардеробе, вымывшись в чистой ключевой воде, она надела белую рубашку с красивым шитьем, цветную юбку, шелковый фартук, шитый золотом кафтан, обвесила шею кораллами и янтарем и в довершение всего артистически драпировалась шелковой фатой. Искусно подобранные цвета одежды возвышали прелесть смуглого цветущего здоровьем лица цыганки, среди которого, как снег, белели зубы и белки. Всякий раз, когда она смотрелась в зеркало, улыбка удовольствия пробегала по ее губам.
— Пропадешь пан, — произносила Аза, — иссохнешь, как щепка!.. Отчего мне так приятно видеть слезы людей? — подумала Аза, спустя минуту. — Не понимаю. Лишь только услышу рыдания, замечу слезу, так и хочется мучить, терзать. А все же, кажется, если б Тумр заплакал, мне бы жаль его было, я бы сама заплакала. Тумр! Тумр! Э! да он уж не цыган! Что ему Аза? Полюбил белокурую… а меня бросил… Однако же вчера прибежал сюда… и как смотрел на меня, и защитил меня! Нет, нет! — громко произнесла Аза, покачивая головою. — Тумр погиб!.. Пойду мучить Адама!
И еще раз посмотревшись в зеркало, прелестная Аза выпорхнула из-под шатра, старухи-цыганки, хорошо знавшие, с какою целью она так нарядилась, долго провожали ее злобной улыбкой. Апраш, издали наблюдавший за нею, съежился от досады и кусал губы.
Нагнувшись несколько вперед, распустив платье на произвол ветра, она, казалось, летела к хорошо знакомой усадьбе, заливаясь звонкою песней. Приблизившись к селению, она остановилась на минуту, поглядела кругом и опять бросилась вперед по дорожке к барскому дому через огороды.
Пан Адам, недавно восставший от сна, сидел на крыльце в пестром халате и сосал длинный чубук, вдруг, словно привидение, явилась перед ним знакомая, красиво одетая, улыбающаяся девушка, первые движения Азы были самые сладострастные позы испанской пляски.
— Ха, ха, ха! Пан Адам тосковал по мне, а я тосковала по нему и вот воротилась в Стависки. Видишь, опять пришла пожить с тобой, бросить тебе за пазуху горячий уголь и улететь как аист…
Безжизненное лицо молодого вдовца мгновенно изменилось при виде страстной цыганки, глаза заблистали, уста искривились улыбкой. Наконец он вскочил с места и бросился к Азе.
— А! Это ты? Возможно ли?
— Я! Я! — крикнула Аза, бросаясь ему на шею и бешено сжимая его в своих объятиях. — Ты не забыл меня, нет?
— Откуда ты?
— Упала с неба, ветер принес… Сгрустнулось что-то, пожалела тебя — и опять пришла.
— И ты будешь моей? — воскликнул пан в увлечении.
— Нет, — оттолкнув его, отвечала Аза, — ты будешь моим, а я ничьей не буду. Я свободна!
Она гордо выпрямилась и еще раз повторила свое отрицание.
Не знаю, как назвать отношение пана к Азе: любовью, страстью или капризом? Достоверно, что он нуждался в ней, она была для него развлечением, при ней он чувствовал, что еще живет. Цыганка жгла его глазами, словами, объятиями, обещаниями, насмешками, он страдал, но чувствовал, что в нем есть еще искра жизни. Другой на месте его или заставил бы жестокую девчонку перемениться, или выгнал бы из дому, но он с удовольствием подчинился ей, не в силах будучи ни расстаться с ней, ни остановить ее безжалостных проказ. Он проклинал и в то же время любил ее. Аза превосходно знала свое положение и старалась как можно более извлечь из него пользы. После долгих странствований и бедственной цыганской жизни ей любы были изобилие и роскошь панского дома. Иногда ей казалось, что попусту истрачивается огонь, пылающий в груди, и темная дума омрачала светлое чело ее, и улыбка замирала на устах: по целым часам сидела она неподвижно в мягких креслах, полусонная, полумертвая, а иногда вскакивала с места, радостная, ясная, как ясный день, и начинала свою дикую страстную пляску.
Но в том и другом расположении духа она отталкивала от себя Адама безжалостной насмешкой и презрением.
— Как мне любить тебя? — спрашивала его. — Скажи, можно ли найти на свете двух человек, которые бы так мало походили друг на друга, как мы? Я — зверь лесной, а ты — бедное, худое, слабое дитя! Я могу сжечь тебя одним поцелуем, задушить объятием, а при первой ссоре — без этого любви не бывает — я убила бы тебя, если не рукой, так словом.
Адам молчал, счастливый тем, что имеет еще возможность валяться у ног цыганки, смотреть ей в глаза и предугадывать ее волю.
Каждый день Аза приходила в табор. Житье бродяг теперь пошло лучше: они расположились на выгоне, поближе к селению, и, покровительствуемые паном, безнаказанно нарушали спокойствие крестьян.
