живи.
И бежит, и бежит время. Прошла Пасха, кончились экзамены. Пришляков снова уехал в деревню на работу, а Павел снова видит себя сидящим рядом с матерью в тарантасе, едущим в деревню — на последние каникулы перед концом учения. Ему семнадцать, он в последнем классе, он выпускной, ростом он гораздо выше, его усы уж не проблема — но не радуют сегодня восьмиклассника усы.
Весь этот день не сходит с сердца тоска. Отяжелела она, сгустилась и как черная паутина опутала его. Казалось бы, перемена места, новые мысли, новые впечатления, — теперь Павел приезжает в дедовский дом уже как хозяин — разве он позволит теперь тетке третировать маму, он, выпускной, почти университетский студент?..
Нет, он заведет теперь в доме свои порядки, он поставит тетку Анфу в границы, он единственный мужчина, он покажет себя…
Но не радовали и эти мысли единственного мужчину. Правда, постепенно, с отдалением от города, захватывали внимание степные просторы, и воздух все настойчивее наполнял грудь, весенний радостный воздух… да и мама сидела возле такая радостная, такая гордая, что невольно на губы восьмиклассника набегала улыбка. «Смешная она и милая, и морщинки у нее под глазами… Как радуется она, что вырастила и воспитала, как ждет и верит в счастье свое».
И выпрямляется Павлик. Да, не только о себе, не все наедине с душой, еще есть важное дело — успокоить мать, семнадцать долгих лет страдавшую за него. Конечно, он даст ей отдых, он устроит ей жизнь, он покажет всем, что может не только мечтать, но и работать; не только думать, но и претворять в дело жизнь. А тарантас все едет, все едет, и тени ложатся на горизонты, и все чаще и чаще припадают к земле молчаливые, печальные, разоренные села. В одном из них они остановятся на отдых, переночуют, а завтра в дедовский дом.
И так неприметно пришло это завтра. Павел не может припомнить, как это случилось, что он так быстро заснул на постоялом дворе и проснулся лишь оттого, что его будила мать.
— Пора ехать дальше; как утомился ты, дружочек, в пути.
И снова деревня, овраги, церкви и весенняя молодая наивная травка.
Вот и река, вот мост, теперь до села не более часа; чувствует восьмиклассник, поднимается в его душе волнение, — волнение или радость, светлеет что-то в глубине сердца, светлеет и ширится, неужели оттого это, что вон там, на склоне седеющего взгорья, белеют избы села и в сторонке, под старыми бесшумными сонными березами, — с красной крышей дом? Неужели и у него есть любовь к дому, к старому дедовскому гнезду?
Въезжают в ворота — все тот же подорожник, та же тишина пустого немого двора, и неужели это все те же горлицы, что встречались в детстве, отбежали сейчас от колес брички, непугливо воркуя?
Да, сколько прошло лет? Вместо девятилетнего мальчика приехал юноша, молодой человек, будущий студент, а солнце все такое же яркое, высокое и прохладное, и грачи играют на общипанных ветках осокорей так же немолчно, нестройно и недружно.
— Лизочка, Лизочка, — слышит Павел визгливый голос совсем как в детстве. — Вот ты и приехала… — Но тут же прибавляется и непохожее на прежнее: — А Павлик стал совсем женихом.
Алеют щеки восьмиклассника. Не нравится ему новое наименование, чем-то опасным и тревожным веет от него… И чтобы скрыть смущение и тревогу, обращается он к тетке внушительно и солидно:
— Будет вам болтать глупости, тетка Анфа: распорядитесь лучше, чтобы нам подали самовар.
Укоризненно взглядывает на Павлика мама, а тетка не обижена. С полной готовностью поворачивается она к дверям дома и кричит жестяным, блеющим голосом, с пухнущей от напряжения шеей:
— Прасковья, Прасковья, скорей самовар. Самовар сейчас будет, Павлушенька, миленький мой, — объясняет Анфа и тотчас же лезет целоваться.
А Павел испытующе ей смотрит в лицо, и хотя на сердце его неловко, что он был груб со старухой, однако он видит, что его вес в доме увеличился, что отныне тетка — под его началом, что, воспитанная в давнем подчинении мужчине, она нисколько не поражается, что Павлик взял над ней власть.
Проходят на теткину половину, а там, на скатерти с райскими птицами, уже расставлены пирожки и лепешки, и варенье в вазочках сияет рубиновыми блестками, а вот дородная деревенская девушка с высоко поднятым подолом входит с самоваром, и босые ноги ее, белые, как сметана, над икрами и коричневые у ступней, здорово и веско шлепают по полу, так здорово, что звенит в буфетных шкапчиках посуда и серебро.
— Тише ты, тише, телка: господа приехали… — укоризненно останавливает свою прислужницу Анфиса.
А прислужница тут же усердно дергает носом и вспотевшей рукой вытирает крупные капли пота на здоровом краснощеком рябом лице.
— Узнаешь ли ты, Павлушенька: ведь это прежняя Пашка, Прасковья? — спрашивает тетка, звеня чайницей и ложками.
А Павлик уже бледен, угрюм и бледен, и глухо встревожено сердце его. Старые темные воспоминания вошли в сознание опасно и колко. Он видит, что и Паша его узнала, и, растерянно склонившись к столу, накладывает себе варенья.
— Да, конечно, я вспоминаю. — отвечает он глухо, враждебно отстраняясь. — А вот варенье у вас, тетка, кислое: мало сахару положили.
«И зачем, зачем это? В первый же день это самое?..» — тяжко плещется в его голове.
После чая Павел с матерью проходят на свою половину, и, разобрав вещи, как взрослый мужчина и защитник, выходит с револьвером в кармане на прогулку в дозор.
Теперь уже деда нет в живых, он единственный мужчина, весь дом на его попечении. Как городской житель он слыхал, что в деревне бывают разбойники, — револьвер необходим.
Сжимая в кармане оружие, обходит Павел вокруг дома по двору и саду раз и другой, затем вступает в вязовую рощу, здесь приходится-таки вынуть револьвер, но так мирно, и сонно, и спокойно все в рощице, так ласково и чинно воркуют горлицы на ветках, что с тайным разочарованием прячет восьмиклассник свой убийственный «лефоше»: не понадобилось!
Может быть, еще подойдет в нем надобность с наступлением ночи, а пока… «взрослый мужчина» гонится за кошкой. Он сам не знает, как это случилось, только из кустов шиповника вылезла белая кошка с зелеными глазами, фыркнула, ощетинилась, вздернула хвост трубой — и прыснула по тропинке. А за ней, совсем против воли, прыснул и восьмиклассник и побежал вдогонку, крича:
— Ату ее!.. Держи!.. У-лю-лю!..
Правда, он остановился тотчас же не без конфуза и осмотрелся: не увидел ли кто? Как-то сами собой двинулись ноги за этой проклятой кошкой: впредь следовало настойчивей управлять инстинктами, а то можно попасть в недостойное положение: увидела бы тетка Анфиса, которую он так сразу приструнил, или мама увидала бы, или… Паша, наконец.
«Пашка…» — тревожно вспоминает он. Так больной делается на сердце, что от воспоминания о совместной скачке с кошкой не остается и следа. Все тревожнее делается на душе. Ну зачем это опять? Кому это нужно, чтобы всегда душа его, ищущая мечты, прежде всего к темному приникала? Кому нужно было, чтобы Павлик в первый же день явления в дедовский дом Пашу увидел, ту, которая первая посеяла в душе его опасные мысли, которая первая рассказала ему о том, как дети родятся, и как в «семейство» играют, и как потом…
Не разбирая дороги, идет по лесу восьмиклассник… Черная земля под ногами чередуется с зелеными дольками ежевики, цепко пристающей к ногам, свивающей сапоги; а вот шиповник предстал перед глазами, а вот ветвь барбариса схлестнула с головы фуражку, и останавливается Павел и смотрит: в тупик пришел он, к старой грязной замшелой стене строения, похожего на каретник, вдоль которого отвратительно и смрадно наследили. И печально отстраняется от стены Павел и смотрит вокруг себя изумленно-горькими глазами: что это люди так загаживают природу? Почему они так грубы и нечистоплотны? И обращается Павлик вправо — нельзя пройти; поворачивается влево — так же смрадно и тошнотно; и отступает он назад и растерянно идет по прежней дорожке, и чудится ему, что и он в тупике, что и его загнали в тупик жизни,
