Вам не скучно, Павлик?
Теперь, после скачки, она уже не называла его по отчеству. Павлик был перед ней, юный Павлик, который чуть было не скатился с обрыва, который мог теперь лежать неподвижным, с тенями крови у этих невинных губ.
— Вам правда не скучно?..
— Нет, нисколько, — радостно, даже растроганно ответил Павел и подышал трепетно, сам не зная почему. Ведь это она сказала: «Павлик», как мама; но почему трепет на сердце?.. — Мне нравится, что сейчас вы такая тихая и грустная, — сказал он еще и пожевал травинку.
Посмотрела она, как жует травинку этот смуглый восьмиклассник, улыбнулась растерянно, хрупко и печально.
— Да, я сегодня печальна, но и в печали этой новой мне так светло.
— Мне тоже, — доверчиво шепнул Павел.
И опять улыбнулись загадочно и печально глаза.
— Хорошо жить, Павлик, лишь когда семнадцать лет.
Подивился, отбросил травинку: не про себя ли она?
— Это вам-то не хорошо?
— Хорошо еще только годы… а вам — десятки лет. Знаете ли вы, что через несколько зим вы уже не узнаете меня?
— Почему не узнаю?
— Не будет уже молодости, маленький мой.
Рассмеялся Павлик, долго смеялся, не верил.
— Это вы-то? Такая красивая?
— Разве я красивая?
— Вы? Очень красивая! Оч-чень!
— Милый, славненький мальчоночек мой.
Затихли оба.
— А я в самом деле приду к вам в гости в городе.
И поднялась она, и отодвинулась в волнении, в непонятном страхе.
— Нет, нет, не приходите. И не думайте об этом.
— Почему же? Ведь вы же сами…
— И не помышляйте об этом, говорю я вам. Расстанемся здесь навсегда, но друзьями. Милыми, доверчивыми, невинными друзьями. Здесь, под этим горным солнцем, будем дружны и близки, а там — чужие. В городе вы совсем забудете меня.
— Я-то вас никогда не забуду, — печалью и внезапной угрюмостью повеяло в голосе его.
И покачались над мраморным лбом прелестные рыжие завитки. Точно нити золотой солнечной паутинки блеснули перед глазами семнадцатилетнего. Блеснули и загасли.
— Нет, вы-то и забудете меня.
Лина подходит, злая и некрасивая. Глаза ее распухли.
— Что же, придете вы посмотреть, сколько Александр Карлович раков наловил? — бешено сверкая глазами, спрашивает она и рвет с ветки листочки.
«Никогда не ищите меня в городе: плохо будет», — слышит еще Павлик предостерегающий голос над собой, когда они идут к реке.
Наступает сумрак, и с ним разом ложится свежесть на все. Дымятся жаровни последними угольками, наварены десятки банок варенья, устраивают в экипажах для спанья постели, все надели теплое платье, Александр Карлович мастерит палатку для дам.
— Как только в горах сядет солнце, вместо жары мороз начинается, я знаю, — говорит жирная тетка Анфа, стуча последними зубами.
А дед с бабушкой Александрой уже ничего не говорят, оделись оба в заячьи тулупы и уставились на всех проходящих зелеными лицами, озлобленными глазами: зачем ни с того ни с сего их с теплых постелей в башкирские горы дураки затащили?
— Да, в наше время дедушки костры на всю ночь разводили, — говорит еще тетка Анфиса.
— Для чего же костры? — спрашивает кузина Лина, со злобой и ненавистью глядя на нее.
— От холода и по причине волков.
— Еще печали не было. — Лицо деда Терентия посинело, как чернила.
Ходит по месту стоянки Павлик, ходит с веселым лицом, в ватном пиджачке, сжимая в кармане револьвер. «Если появятся волки — маму защищать, маму и ее».
Проходит вдоль тропинки меж кустиков, меж цветами; свежий воздух прелестен и сладок, грудь ширится от счастья, что воздух так свеж. Или от чего другого грудь так дышит глубоко и нежно? Или только ветер свежий радует его?
Кузина Лина, сидя на козлах тарантаса, следит за ним злыми, опечаленными глазами. А Павлик все ходит и улыбается. Равняется он с ней, и озлобленный шепот ползет от нее:
— Ишь, расходился, точно часовой.
Останавливается Павел, руки засунул в карманы, смотрит на злую девицу смеющимися глазами.
— Что бормочете вы, Линочка, ненаглядная девица моя?
Машет руками девица, некрасиво машет и бранится, но не гневен Павлик, забавно смотреть, как машет руками кузина Линочка.
— Что это вы клохчете, как курица на нашесте? Полететь собираетесь? Куда полететь?
— Волчонок. Кот влюбленный.
— Никогда не видал влюбленных котов.
— Вообразил тоже; да она смеется над тобой!
— Тетка Анфиса-то? Пускай, старенькая она.
— И дурака нечего строить: точно не понимает. Невидаль, подумаешь — самые глупые усы.
— Четверть часа говорю я с вами, Линочка, а тут уж и кот влюбленный, и глупые усы, и дурак. Каково же было бы, если бы я на вас на весь век жизни женился?
— Вот уж не пошла бы. Лучше за кучера, чем за вас.
— За чем же дело стало: кучеров здесь много, а обвенчает башкирский мулла.
— Глупо.
— Имею честь кланяться, кукушечка моя.
— Вообразил о себе, что мужчина, а сам просто — фитюк.
— Не упадите, Линочка, кланяюсь вам.
— Был бы здесь Гриша, на дуэль бы вызвал… вот уж штафирка!
Ощупав в кармане револьвер, с тихой песенкой отходит Павлик.
Поет и нежится в свежести вечера сердце его. Как травы пахнут, как небо нависло синей эмалью, как гора потемнела, и только вершина ее еще блестит как серебро. Костры зажигают кучера в четырех концах стана, от волков костры и от холода, — в самом деле, какая оригинальная жизнь. Как присматриваться к ней надо, как вбирать ее в сознание, запечатывать, заклинать. Говорят, в ста верстах уже прокладывается дорога. Приедет Павлик через два года — и закричат железные паровозы.
Все темнеет и темнеет: расстилает по небу башкирский бог синее покрывало, намереваясь ложиться спать. Александр Карлович уже устроил для дам палатку и зевает, сморившись ловлей раков и хлопотней. Дамы, однако, спать не ложатся; кузина Линочка фырчит на козлах, как опившаяся кошка. Подходит к ней Эмма Евгеньевна, зовет спать в палатку.
— Не пойду. На траве спать буду. На дереве. На ковре.
— Отчего ты сердишься сегодня, Линочка?
— Разве это значит сердиться — на дереве спать?
— Оставьте ее, Эмма Евгеньевна; чтобы не упала, я ее вожжами к дереву привяжу.
