— Фитюк, кот влюбленный.
— В самом деле, Линочка, идите на ночь в палатку вместе с Эммой. Вам будет тепло.
— Нет, Александр Карлович, я засну в тарантасе. Я с Елизаветой Николаевной лягу. Там хорошо.
— И в палатке места хватит: там только тетя Анфа и Эмма.
— Благодарю, Александр Карлович, я лягу в тарантасе.
— Не совсем вежливо, — зевает Драйс. — А вы, молодой человек?
— Я всю ночь спать не буду.
— Караулить желаете; в таком случае устроимся: до двенадцати я прилягу, а с полуночи меня разбудите: сменимся мы. Бурка у меня теплая, в ней не зазябните… Хорошо?
— Хорошо, только я всю ночь дежурить буду.
— Не выдержите. Во всяком случае знайте: я у левого костра. Что понадобится, разбудите; на людей положиться нельзя: все перепились.
Совсем синей и непроницаемой становится ночь. Точно завеса стала перед глазами: в пяти шагах не видать ничего. Костры блестят в четырех концах стана, то двигаясь багрово-рыжими языками, то вздымаясь, при ветре, чудесным золотом искр. «В самом деле, какая жизнь оригинальная, какой уклад своеобразный, как надо все примечать».
В непроницаемой тьме ночи блещут яркие далекие пылающие звезды. Постарался башкирский бог: насветил огней видимо-невидимо, но светло от них, должно быть, только в небе, на земле же душистая, тревожно-синяя темь.
Подходит мама к Павлику, мама усталая, и целует его.
— Со мной Лина в тарантасе, а ты где ляжешь?
— Я всю ночь не буду ложиться, мама моя.
— Утомишься, измаешься. Лучше бы прилег вместе с Александром Карловичем вон там, у костра. Бурка у него теплая, на землю не садись.
— Довольно, довольно, не беспокойся обо мне.
А тетка Анфа уже храпит на всю палатку — вот оно, убежище на страх волкам.
— Спокойной ночи и вам, Александр Карлович.
— Так помните: с двенадцати я дежурю, разбудите меня.
— Непременно, хорошо.
Постепенно засыпают старые баре, мелкие остатки, осыпь прежних бар. Там, где раньше пестрело челядью, где стояли фургоны провизии и ведра водки, где жарили на вертелах целых баранов и на всю ночь заливалась рабья музыка домашнего заведения, ныне тихо, и скромно, и мелко… Но своеобразно и теперь.
Ходит дозором от костра к костру Павел: кучера действительно мертвецки пьяны, они не защита; надежда на лошадей: учуяв волков, захрапят… Да тут же и Павел с его немилосердным «лефоше».
— Покойной ночи, кузина Линочка, во сне вам увидеть двенадцать волков!
Сердито захлопывает верх кузова барышня. При маме Павлика неудобно бранить, но по тому, как фартук она рванула, ясно видно, что сердце ее горячо..
Фырчат лошади, сонно жующие траву, всхрапывают, переговариваясь между собой. Подойдя к телеге, зажигает Павел спичку. Молочно-карие глаза гнедого мутно вспыхивают перед ним. Приветливо морщит он кожу на носу: узнал, еще бы, старые знакомые, как не узнать.
О, какая темень чарующая! Как звезды пышут, пылая, но не светя. По каменистой дороге грохочет кто-то исполинскими колесами — неужели это сам бог катается, бог башкирский катит над обрывами в своей бронзовой колеснице? Человек в этакую темень ехать не рискнет.
И вздрагивает Павел: прямо перед ним вырастает темная фигура, надвигаясь на него. Из земли она поднялась и наступает, колеблясь и озаряясь при редких вспышках полупогасшего костра.
Узнал: это она — с сапфировыми глазами. Но от этого страх не рассеялся, еще крепче стал. Что-то ужасное несет она Павлику с собой, что-то страшное и неотвратимое таит в себе. Захолонуло сердце: что-то скажет она?
И подходит она неслышно, и молча касается рукава его, и слабо тянет за собой, и дышит, не говоря ни слова.
— Я забыла с вами проститься, извините меня.
Молчание. Бледная узкая опасная рука все тянет за собой.
— Что вы? Куда? Вам не холодно?..
— А вам?
И чувствует Павлик: вдруг дрожь охватывает его. Так тепло было в куртке, тепло и спокойно, а вот коснулась она его и спросила, и спокойствие дрожью сменилось — надо усилие делать, чтобы не стучали зубы.
— Если вам холодно, вы бы моим пальто укрылись. Я вам принесу.
— Нет, нет, не надо. Мне не холодно… — Странно и жутко ломается ее голос и странно блестят под немыми опасными звездами ночи эти драгоценные глаза. Точно она задыхается. — Нет, я ничего, я так… Проститься с вами… спокойной ночи.
Отходит неслышно, как неслышно и появилась. Синей тревожащей тенью закрыла ее тьма. И вот тьму разрезал зигзаг упавшей звезды.
Опасно стало после ее внезапного прихода, и не исчезла опасность, когда ушла она. Потерялось спокойствие, уверенность в себе, и радость ночи истлела бесследно. Стало страшно бродить одному в этой пасти злой ночи. Если волки подкрадутся?.. Если разбойники нападут? Разве этого не бывает здесь, в этой глухой стороне? Драйса разбудить — что?
Неверными шагами направляется Павел к спящему Драйсу. Да, разбудить, конечно, необходимо, одному не укараулить, но… как не хочется тревожить его. И именно его будить не хочется, его, одного из всех. Почему это так?
Против воли замедляются шаги Павлика. Костер у Драйса совсем погас, он тоже заснул, вот спит рядом. Склоняется тихонько над спящим Драйсом. Так крепко завернулся он в бурку, что жаль будить. И бурка как железо, через нее никакая сырость не проникает, — пусть спит, если заснул, до двенадцати еще долго, не надо тревожить.
Подкладывает в костер хворосту, раздувает огонь, приникши к теплой золе, а сам все посматривает на спящего чиновника, и почему-то жалко ему его.
«Вот спит, а может, волки подбираются или разбойник… и…»
«Нет, не так: не из-за разбойника жалко, из-за чего-то другого».
Словно виноват перед ним в чем-то Павел. Вот он спит перед ним так доверчиво, с неомраченным лицом, и дышит ровно, а Павел виноват. Что-то такое имеет от него Павел, тайну от этого короткого, лысого, добродушного человека с орденом на шее. Смешной он и жалкий, поехал по малину — и крест прицепил. Уж конечно для важности, чтобы башкиры видели… Глупый, смешной и жалкий, не надо его будить. Жалкие у него морщинки у носа, золотая пломба блестит в раскрывшемся рту. Пот по вискам струится… Не надо его будить.
Отходит, затаив дыхание, прокрадывается мимо бабушкиной таратайки. Там спят дед и баба, их самих не видно, только горы подушек, перин да одеял, да еще сверху прикрыли, по особой просьбе, лошадиной попоной. Тоже жалкие. Совсем не похоже, что спят там люди. Точно свален в кучу всяческий хлам Как не задохнутся они…
Прислушивается — дышат. Дед Терентий легонько и с прохладцей, громадная бабушка — решительно, уверенно, громко, как кузнечные мехи. Пусть спят. Хлам жалкий человеческий. Надо маму проведать. Уж совсем тихонечко крадется Павлик к тарантасу. Мама спит так чутко, что ее шорохом можно разбудить. Приникает ухом к фартуку кузова. Тихо. Успокоилась и Лина-кузина. Все спят. Бодрствует он сейчас только один.
«И она», — точно молния рассекает мозг. Ослепила эта мысль, на молнию похожая. Может быть, и она не спит, и бодрствуют в эту бессветную жуткую ночь во всем мире только двое. Все спят на земле, и живы только двое — он и эта, с сапфировыми глазами.
Отходит Павлик от тарантаса, а ноги против воли ведут его туда, в синюю даль, к палатке, где спит
