дальше, все меньше и меньше. И в то же время становилось все веселее и веселее, и вот они на извозчике вчетвером, и «гремит соколовская гитара», и телега «пропадает всеми четырьмя колесами», а вот и городовой остановил их строго, а потом услышал, что это окончившие гимназию, и улыбнулся удовлетворительно:
— Не шумите лишь через край.
А небо куда-то провалилось, убежали все звезды, и вверху чернело, как в исполинской чернильнице.
Теперь Павел видит себя входящим об руку с Умитбаевым в какие-то желтые дощатые сени, дурно пахнущие помоями и мышами. Он проходит мимо коридора с окнами во двор, потом оба они заворачивают и под предводительством своих двух новых друзей спускаются на три ступеньки куда-то вниз, где еще хуже пахнет и где окна светлеют пламенем мигающих ламп уже с другой стороны коридора, а в рамках окон — красные занавески, и за ними лица женщин с красными щеками, небрежно причесанных и смеющихся.
Это поет старенький Иван Андреевич, и, должно быть, именно этому смеются Женщины, и раздается вокруг крик, и визг, и топот.
— Девушки, гимназистики приехали… и бледненький один.
Павел слышит это и смущается; он видит себя в низенькой комнате с громадной, словно бесстыдной постелью, в изголовье которой горы подушек. И все подушки пестрые, одна другой меньше и старательно сложены все в пирамиду… Он знает, что «бледненький» сказано про него, что он действительно бледен, душа в нем горит от мерзкой водки, во рту пересохло, а на сердце сторожко, обидчиво, тягостно и стыдно. Видит он, что действительно стоит посреди комнату растерянный и бледненький, видит это в дешевом рыжем зеркале напротив, и что-то скользит по душе смутным вопросом: не в знакомое ли попал он место, не во второй ли раз здесь он, не проходил ли он когда-то раньше мимо этих смрадных деревянных и низеньких домиков, в которых окна были на уровне земли?
Тлетворным ядом дышат воспоминания.
Да, не смотрели ли на него тогда лица женщин с накрашенными щеками, непричесанных, бесстыдных и жалких женщин, но тогда он проходил мимо, а теперь не мимо проходит, а в самый дом вошел, такова жизнь, и вот эти самые женщины, жуткие и жалкие, стоят перед ним и смеются тихонечко?
— Какой стеснительный и хорошенький… Неужели в первый раз?
— Да, я в первый раз, — опечаленно и тихо отвечает Павлик и ежится, как от холода.
Объясняет он это какой-то маленькой темноволосой, с длинным прямым носиком, почти ребенку. Большие глаза ее глядят бесстрастно, удивительная синева окружает их; рот у нее несколько велик, но губы милы и свежи, и зубы белые, и в тоненьких, как макаронки, пальчиках ее папироса, на которую Павлик смотрит с грустью и болью.
— Можно мне взять яблочко, господин кавалер?
Павел смотрит: за столом перед ним бутылка пива, стаканы и вазы с немытыми яблоками. Около одного яблока засохший листик и обрывочек соломки, у второго — пятно от червяка. Рядом с Павлом сидит Умитбаев, наконец-то вино сморило его, головою приник он к столу, а еще рядом два новых приятеля беседуют с девицами, бесцеремонно хлопая их по плечам.
— Я спрашиваю, можно ли мне взять яблоко, кавалер?
Удивляется Павлик.
— Почему вы меня спрашиваете? Разве яблоки не ваши?
Слышится смех. Смеются оба — Иван Аксентьевич и Андреевич.
— Потому спрашивает, что за каждое яблоко нужно по целковому хозяйке заплатить. А хозяйка велит им, чтобы гости расходовались.
— Странно… яблоки… — не зная для чего, говорит Павлик и растерянно осматривается по сторонам. В это время к нему приближается другая девица — в желтом платье, похожая на канарейку, и грузно плюхается ему на колени и обнимает Павлика за шею голой горячей рукой.
Девицы около смеются, несердито перебраниваются, а Павел опечаленно отводит руку девушки от шеи и говорит ей негромко:
— Вы сойдите с колен, пожалуйста: так вам неудобно.
Совершенно мирно удаляется канареечная девица. Она забирает яблоко и с треском разгрызает его крепкими, точно железными, зубами.
— Мне все равно, как хотите, была бы честь предложена…
Он слушает все это отдаленно, оно его не касается, оно не страшит его ничуть, он только посматривает на маленькую Ириночку, которая равнодушно курит папироску и потом, аккуратно спрятав окурочек в коробочку, поднимается с дивана.
— Ну, пойдем.
Не понимая, куда и зачем, идет за нею Павлик. Они проходят узким коридором, где коптит крохотная зеленая лампочка и пахнет мышами. Протертые желтые сосновые половицы легонько поскрипывают под ногами. Входят они в маленькую комнату, и горит в ней у темнолицей иконы лампада, разбрасывая искры. Два алых цветка стоят в матовых вазочках, оказывается, бумажные. Темненькое зеркало блистает над ореховым комодом. Пахнет в комнате мылом или туалетным уксусом, две-три книжонки лежат чинно на этажерке, и на обложке одной напечатано: «Лихой солдат, как он спас Петра Великого от разбойников». Чем-то знакомым взвеивает на душе Павлика. Ведь он видел где-то нечто подобное, картинки ли такие были расклеены на постоялом дворе?
— Откуда у вас такая книжечка? — спрашивает он, а Ирина улыбается.
— Кавалер подарил, очень интересное чтение, прочитала восемь раз. — Несколько удивленным взором поглядывает она на своего посетителя.
А Павлик уже у комода. Внимание его привлекли фотографии в ореховых рамочках, он берет их на руки и с удовольствием разглядывает усатые лица двух военных, заложивших пальцы за борты сюртуков.
— Это кто же у вас такие? — спрашивает он, не оборачиваясь.
— А один постарше — ефрейтор-дяденька, а другой кавалер — мой жених.
Изумленно оборачивается Павлик.
— Жених? Это как же?.. Он где же?..
— А он в Риге, служит при станции. Как соберу денег, обвенчаемся непременно и домик купим.
Полная неожиданность слов тушуется тем, что видит Павлик в Ириночке: он видит, что она, возившаяся в уголке, сняла с себя тем временем юбочку и лифчик, и осталась теперь в кружевных коротеньких панталонах, и руки у нее голые до плеч и тонки, как веточки, а ножки длинные в черных чулках и черных лакированных туфельках — так странно, и жутко, и невиданно тонки, и стыдно, и почему-то больше всего, что они в панталонах с кружевом.
— Это вы зачем же?.. — побледнев, спрашивает он Ириночку и осматривается беспомощно. — Зачем это разделись вы?
Лицо девочки не изменяется.
— Не хотите — не надо, — говорит она негромко и не спеша начинает одеваться. — Я думала, вы… а вы блажной… Пойдемте, пойдемте.
