употребление сделать ему из полученных денег.
Прежде всего следовало дать четвертную Нилу Власьевичу за все хлопоты его по проживанию в мезонине. Столько же, разве лишь немного меньше, следовало уделить и беленькой Поле: разве она не прикрывала трогательными заботами его ночные похождения? Разве она не имела права на благодарность? Можно было, конечно, с ней, как с девицей, допустить некоторую деликатность: подарить вместо денег кошелек, колечко или сумочку… Это все следовало обсудить на улице, перед соответствующим магазином, и, прижав газету к сердцу, Павел вышел из дома.
На улице все сияло, основательно радуясь выходу «Лесного сторожа». Ночной сторож, например у их дома, сиял как отлакированный, и совсем не потому, что из широкого кармана его поддевки зияло горлышко бутылки. В середине Арбата был хороший магазин для подарков, и дойти до него было делом пяти минут, но раз в кармане лежала «катенька», идти пешком казалось несоответственным.
— Извозчик, Арбат, дом сорок пятый, целковый, — громко и отчетливо проговорил сочинитель, выбрав не самого лучшего, но самого счастливого извозчика. У того, в пролетку которого сел он, было скуластое лицо с таким-широким ртом, что он никогда не закрывался и давал впечатление, что извозчик вечно смеется. Нечего и говорить, что везти за рубль он согласился охотно и так же охотно стал, в усердии, нахлестывать свою клячу, но странно, даже кляча на кнут не обижалась, а скорее веселилась и торжествовала, делая по мостовой сложные пируэты и взмахивая хвостом.
«Ну что за извозчик, что за милый!» — повторял Павлик и улыбался.
И все люди ехали по улице очень милые, и даже городовой закричал очень мило на ломового, когда тот застрял в рельсах конки, чуть не сшибся с вагоном.
— Напущали вас, идолов, малиновый черт!
Хотя попал в рельсы не извозчик, а чужой ломовой, Павлик все же, в возмещение убытков, дал своему извозчику, подъехав к магазину, пятерку. Мужик долго покачивал головой, пытаясь что-то совместно с Павликом рассудить, но тот деловито замахал руками и поспешил в подъезд магазина, мимоходом бросив:
— А ты, извозчик, не читаешь газет?
В магазине уж конечно все были осведомлены о «Лесном стороже», так как мило улыбались и посматривали на писателя с гордостью.
— Мне надо выбрать подарок… для… барышни! — внушительно, даже сухо проговорил Павлик и пошуршал в кармане газетой.
Когда юная приказчица, брюнеточка со светлыми косенькими глазами, чему-то улыбнулась, писатель взглянул еще строже и даже вынул из кармана газету.
— Мне надо портмоне или сумочку, вообще приличную вещицу для подарка, — уже совсем строго объяснил он.
Без сожаления, без угрызений совести разменял он старенькую «катерину», уплачивая за покупки. Следовало купить разрезательный нож и для бабушки, вдруг Павел напечатает повесть в каком-либо журнале, а у Марии Аполлоновны не будет ножа?..
В том же приливе доброты он сунул трехрублевку и городовому с отмороженными ушами. Не тот ли был это бутырь, который разъяснял ему, во время визитов родственников, направление улиц района?
По крайней мере, он так же браво поднес к козырьку руку в белой перчатке и так же знакомо глянули из ее дыр черные ногти мозолистых пальцев. Теперь Павел богат, это раньше он давал двугривенные, в настоящее время, после «Лесного сторожа», можно было подняться, ведь не каждый день рождаются писатели? Разве это не он сказал?
Осчастливленный, осчастливившей всех домашних, засыпает Павлик поздно вечером в своем мезонине.
На оставшиеся деньги он купил двадцать пять номеров газеты, он скупил «Лесных сторожей» во всем Арбате; один из номеров он завез в странном чувстве стремления к кузине Лэри, но самое странное и непонятное в этом было то, что с напечатанием рассказа вдруг как-то оборвались в нем грешные мысли к кузине; точно поднялся он над тем, что было дотоле, точно вдруг возвысился над землею, в которой рылся, точно что-то духовное, разбуженное событием, поднялось в его сердце, и маленькими, ничтожными вдруг представились ему влечения земли.
«Лесной сторож» имел успех; к бабушке стали приезжать с поздравлениями родственники, тетки Аглая, Дашенька и Наташенька явились одними из первых; приехала с ними даже английская кузина Лика Браун, та, которая в первый день визитов Павла по родственникам рассказала ему о Тасе. Жутким чувством захватилось при входе ее сердце Павлика, чувством ожидания какого-то несчастья, какого-то известия, сообщения; но ровно и безмятежно смотрели глаза кузины, даже обычного испуга не было в них, и разговоры были так чинны и приличны, что стерлись в душе страха следы.
Однако во время беседы о значении литературы Павел улучил момент поговорить с Ликой наедине. В то время как тетки спорили с бабушкой о «народе-богоносце», отвел Павлик кузину Лику в угол гостиной и спросил ее, насколько мог спокойно, не известно ли что о Тасе ей.
Лика Браун медлительно улыбнулась, лицо ее порозовело, стало еще более миловидным, рукою она по привычке прикрыла шрам.
— Нет, пока сведений о Тасе не имею, знаю только, что их свадьба будет осенью и с осени же они переедут на жительство в Москву.
Опять горечью полыни взвеяло на сердце, горечью безмерной и жуткой, горечью потери и отречения. Его Тася будет чужою, будет женой атташе английского посольства, будет жить рядом, близ него, отделенная и отъединенная от него навсегда.
Но так сновали около родственницы, так хвалили сочинение, так приглашали и занимали, что не давали оседать на душе горьким мыслям. Вытеснялось горькое пошлым и обыденным, из чего от века складывалась житейская жизнь.
— А послал ли ты, друг мой, номер с твоим сочинением матери? — спросила вдруг бабушка, да так громко, что все, прекратив беседу, подняли головы.
Павел покраснел и от неожиданности вопроса, и от смущения, и от стыда. В самом деле, эти последние дни он совсем не помнил о маме, о милой маме, одиноко живущей в глуши; он помнил обо всем и всех, он привез свой рассказ даже кузине Лэри, а вот о маме, которой обязан он всем, не подумал, он даже не писал ей три недели, он вычеркнул ее из памяти, и теперь надо было дать за это ответ.
— Нет, я не послал маме, — громко ответил он, и его голос вздрогнул. Конечно, можно было солгать, и это было бы очень нетрудно; но именно в э т о м лгать не хотелось, именно за это и следовало принять казнь; и прямые жесткие слова правды пронеслись по комнате сухо и обидно.
Все старушки посмотрели на Павла с обидчивым сожалением. Теперь этот талантливый сочинитель уж не казался им таким милым и великим. Он был непочтительный, забывчивый сын, конечно, он был талантлив, но он имел существенные недостатки, он даже не страдал излишком воспитанности, он…
— Теперь, по мере того как дети вырастают, родители становятся им менее необходимыми, — сухо, очень сухо промолвила какая-то из теток. — Это маленьким только родители необходимы, когда же дети становятся на ноги…
«Нет, я и теперь очень люблю маму, — хотел было возразить Павел, но остановился. — Пусть. Так и надо. Я заслужил все это, и она права».
После минутной заминки общий разговор возобновился, все вновь углубились в рассуждения о «народе-богоносце», а Павлик сидел в углу и думал о своем.
В самом деле, как это случилось, что он на три недели совсем о маме забыл? Три недели последних он провел мерзко и ничтожно; он ежедневно сближался с девушкой, которая, по всем данным, стояла душой на границе разврата. Он не только о матери забыл, он забыл и о мечте своей, о Тасе, о той единой, мысль о которой посещала его даже в сумерках жизни; как бы ни падал он раньше, всегда мысль о единой выводила его на свет; а вот три недели он прожил без света; три недели он жил одной землей; так опошлила его земля, что все, что над нею, было почти на месяц отринуто и забыто. Теперь не только Тася, но и мама может считать его опошлившимся и грязным; если на небе существует возмездие, зло должно прийти и
