— Вы Ленев? — спрашивает, стоя над растерянным Павликом, маленький белый длинноволосый человечек в черном нескладном пиджаке. Потому ли, что Павел сидит, как привязанный, старый человек улыбается, и лицо его принимает не то лукавое, не то хитрое, лисье выражение. — Это ваш рассказ называется «Лесной сторож»? Вы Ленев? — во второй раз переспрашивает он.
Теперь Павлик вскакивает на ноги со всей стремительностью, на которую только способен.
— Да, мой… редактор… редактор… — не совсем осмысленно бормочет он.
— Нет, я не редактор, — отвечает седой человек, и снова лицо его принимает лукавое выражение. — Василий Михайлович сейчас занят, но он вас примет; ваш рассказ очень длинен,' но мы сократим и напечатаем его.
Теперь Павел отшатывается в ужасе. Что он сказал? Недаром лицо у него лисье и движения лукавые. Он сказал «напечатаем», он смеется над Павликом, он издевается, он и в самом деле смеется, беседуя о чем-то с секретарем.
Все посматривают на юного обескураженного студента и смеются, и в самом деле, для него было лучше отправиться на Ваганьковское кладбище. Там бы, по крайней мере, похоронили «Лесного сторожа» в молчании, без смеха… А вот еще молодой человек с черными кудрявыми волосами, с черной бородкой, с морщинками на лбу и под милыми вдумчивыми глазами, подходит к Павлику, непонятно улыбаясь, и подает ему руку и говорит:
— Василий Михайлович вас желает видеть, ваш рассказ появится в следующую субботу.
Совсем оледеневший, замороженный, с остановившимся сердцем, проходит за ним Павлик по темному коридору, кудрявый господин говорит ему, приветливо и печально улыбаясь: «Сюда», — и оба они входят в просторную, неуютную комнату с затертым диваном, с заваленным бумагами столом, около которого, беседуя с высоким, как ворота, курносым человеком в очках, с запутанной бородой, стоит небольшого роста старик в белом фланелевом костюме, с белой как снег, изящной, подстриженной бородкой, с черными бровями и глазами, проникающими, кажется, в самое сердце души.
И не то, что глаза были у старика такие необыкновенные, не то, что взгляды их проникали в глубь души, а вот то, что одет он так не похоже на редактора, изящно, что на руках его ослепительно чистые манжеты, что весь он какой-то чарующий, благоухающий, — это потрясает душу Павлика. Он догадывается, что ведь это и есть тот Василий Михайлович, о котором все ему говорили, тот, который десятки лет стоит во главе любимой газеты, который бесстрашно подписывал свое имя над дланью всесильных генерал- губернаторов… Он же совсем должен был быть другим, он должен быть суровым, черным, косматым, в протертом сюртуке, а он весь сияющий, ослепительно белый, серебряный.
Никогда не видал его Павлик, он — известный, виденный. Где же, где он видел его? Где видел он это лицо изящное, спокойно-благородное? Где видел эти манжеты, и костюм, и эти волосы серебряные? И вздрагивает Павлик, и радостно смеется: он у Тургенева видел этого старика красивого, он сошел с благоуханных страниц Тургенева, он вышел из глав романа «Отцы и дети» — это Павел Петрович, Павел Петрович Кирсанов, который и в деревне носил изящные костюмы, и запонки, и дорогое крахмальное белье, и держался в деревенской глуши в том изяществе, какого требовала его изысканная, благородная душа.
Однако его, Павла, о чем-то спрашивают, около растерявшегося студента столпились профессора, соль Москвы и мира, они с улыбками заглядывают ему в глаза, а Василий Михайлович говорит низким голосом с чуть приметной иронически-благостной улыбкой:
— Да, да, «Лесного сторожа» мы напечатаем, отличный рассказ.
Не слыша под собою ног, не видя никого, Павлик выходит из кабинета.
Натыкается в приемной на круглый стол, выходит из двери, не простившись с секретарем редакции, идет вниз, под любопытными взглядами служащих, по лестнице к раздевальной и все улыбается, не дыша и не веря.
«Лесного сторожа» напечатают, и он, юный студент первого курса, — сотрудник старейшей русской профессорской газеты, сотрудник «Русских ведомостей»!
Что бабушка Марья Аполлоновна, как истая просвещенная столичная дама, выписывала «Русские ведомости», — об этом не следовало и распространяться. Правда, как истая генеральша, она получала в то же время и «Московские ведомости» для того, чтобы, как она говорила, что-то «сравнить», это также не подлежало сомнению. Обе газеты аккуратно приносились ежедневно к ее утреннему кофе Нилом Власьичем и клались в отведенном для них пространстве между сахарницей, сардинами и маслом. Бабушка всегда начинала за утренним завтраком с «Московских ведомостей». Статьи редактора, очевидно, усиливали ее аппетит, и в самом лучшем настроении, скушав три или четыре подковки с маслом, Марья Аполлоновна принималась за профессорскую газету.
— А посмотрим, что говорят по этому вопросу «Русские ведомости», — сказала она и в то приснопамятное субботнее утро, когда в фельетоне газеты был выпущен «Лесной сторож». Что Павлик об этом знал с шести утра, это не подлежало сомнению, но также не подлежало никакому сомнению и то, что Марья Аполлоновна никак не могла этого знать. С замиранием сердца, с порозовевшими щеками следил за ее движениями Павел, пригнувшийся к своему стакану. Вот бабушка заморгала веками, точно в глаза ее залетела мошка, затем черные брови поползли кверху, и в морщинах щек блеснули крупные изумленные капли.
— Что это значит, Павел? — медленно спросила она и повела строгими глазами. По-видимому, она все еще считала за мистификацию подпись «Павел Ленев», не доверяя ни газете, ни своим глазам, однако верить очевидному было необходимо, и ее голос мерно произнес:
— Здесь подписано «Павел Ленев». Неужели это напечатан твой собственный рассказ?
— Мой собственный, бабушка, — решился подтвердить Павлик. Глаза его блистали, неоспоримо доказывая истинность заявления.
Посмотрела бабушка еще на подпись, затем обратилась взорами на заголовок.
— И действительно в «Русских ведомостях»?
— В «Русских ведомостях».
— И действительно твой рассказ?
— Мой рассказ.
В наступившей тишине было слышно, как скрипела старая грудь бабушки. Она была взволнована: еще ни один из рода ее не объявлялся писателем, да еще где же? В самой лучшей профессорской газете. Это являлось событием всей жизни, это клало отблеск сияния даже на старый бабушкин дом.
— Я очень рада этому, Павлик, — все еще не освоясь, проговорила Марья Аполлоновна и поднялась. — Сотрудничать в такой известной газете и в столь раннем возрасте… Я, впрочем, всегда ожидала, что из тебя будет толк… Я прочту твой рассказ с удовольствием… я…
— Ведь вы же сами и надоумили меня написать рассказ, бабушка, — подтвердил Павлик.
Щеки Марьи Аполлоновны заалели.
— Да, да, я помню, конечно, — подтвердила она и направилась в свою спальню, шурша газетой и платьем.
А Павел, оставшись один, тотчас же вынул из кармана запасной номер газеты и в двадцать первый раз стал перечитывать свое сочинение, казавшееся ему еще более важным после столь примерного эффекта над бабушкой.
Он не успел прочесть и первых строк рассказа, как вновь перед ним предстала Мария Аполлоновна с еще более торжественным и важным лицом.
— Вот прими от меня в знак торжества, мой дорогой, сторублевку и старайся добиться успеха на этом трудном и почетном поприще.
Бабушка еще что-то говорила насчет почетного звания писателя, а Павел крепко держал в руках неожиданную «катеньку», которая, казалось, сама улыбалась и была довольна своим добрым делом.
— Благодарю, благодарю, бабушка, — с жаром сказал Павлик, как только Мария Аполлоновна окончила свою речь. — Только зачем так много?..
— Не каждый день, друг мой, рождаются писатели, — резонно возразила бабушка и, довольная сентенцией, удалилась восвояси.
А Павлик все рассматривал старенькую, пропахшую нафталином бумажку и обдумывал, какое
