падало в глаза, только изображать, только заставлять мысль быть более послушной и гибкой; может быть, за этим последуют новые приникания к тому, что тоньше и выше; затем к невещественному и тайному, что венец всего, затем, наконец, и к тому Единому, что составляло прирожденное единое свойство, и смысл, и назначение души.
Нельзя было подойти к духу, не пройдя по материи; нельзя было приблизиться к сердцу, не пройдя по этапам ума.
Самое простое, самое грубое, лишенное формы основание подготовляет себе сначала ваятель и, поднимаясь пытливой мыслью все выше и выше, придает, наконец, вещественную форму тому бесплотному, что называется всеми Мечтой.
Снова дремлет восемнадцатилетний, и в тайном мареве сна видит строгого седого редактора, патентованного знатока талантов людей. Редактор сидит в кресле, и во рту его исполинская сигара, а в правой руке похожий на трость всевластный красный карандаш.
— Не пишите о мечте, пишите об Отечестве, — важно говорит он, пуская кольца дыма, и не знает во всем своем неколебимом всезнании, что и к Отечеству можно подойти только Мечтою — только тем, что пронизывается бессмертным взглядом сердца, можно истинно Отечество полюбить.
— Если же все будут писать об Отечестве, кто же вспомнит о единой Мечте?..
Послушный приказу, Павлик пишет об Отечестве.
Да, в Отечестве его есть такие-то и такие места, есть такие-то деревья, а там стоит в лесу хижина, и в ней живет лесной сторож, которого звали так-то.
Как легко рассказывать о том, что когда-то происходило в Отечестве. В одном Отечестве «Алкивиад был богат и знатен», в другом земля была обильна, а порядка в ней не было; еще в каком-то Отечестве правили дожи, а вот то, что стояло над всеми «отечествами», что поднималось над ними, равно несчастными, и с Алкивиадом, и с варягами, и с дожами, — как было это изобразить?
Но не играли еще в тайниках сердца невидимые струны, не умела коснуться их юная, неопытная, еще дрожавшая рука; старый редактор был прав, надо было писать «об Отечестве», и вот в руке Павлика чисто переписанная тетрадка, он дважды и трижды проходит по переулку мимо устрашающих дверей редакции, он касается скобки рукою, и нет силы дверь потянуть.
Наконец старый человек, с добрыми морщинистыми щеками, появляется у входа. На нем сюртук с галунами — по виду он инспектор гимназии, по званию — редакционный швейцар; он обращает взгляд на Павлика, теперь уже отступление отрезано, необходимо войти, и с распластанным в листик сердцем он входит, осведомляясь у швейцара насчет приема у редактора. Смысл ответа старого господина таков, что начальника газеты молодым людям видеть затруднительно, без особой важности профессора не беспокоят, всегда есть, объясняет он, секретарь редакции, который все может толком рассудить.
Павел входит в просторную квадратную комнату, заставленную с четырех сторон шкапами: от потолка до пола угрожающе смотрят на Павлика запыленные бородатые бюсты и книги разных писателей; вот какие личности бывали в редакции; чего же хочет он со своими десятками листков?
Вежливый секретарь с мягкой бородкой чуть иронически улыбается:
— Вы написали рассказ, — недоверчиво спрашивает он и все косится на безусое лицо Павлика. — Студент? Первого курса?..
— Да, студент первого курса, — подтверждает тот, подавленный секретарской проницательностью, и так краснеет, будто студенты первого курса таскают бумажники, — у меня четко переписано! — как бы умоляюще добавляет он.
Секретарь снова улыбается, берет в руки тетрадку писателя, как бы оценивая ее содержание на вес, и, встряхивая, дает логические советы:
— Вы бы все-таки сначала обратились в другую редакцию. Наш редактор очень занят, вы понимаете, профессорская газета. Ведь можно бы было обратиться куда-нибудь в другое место. Есть, например, в Ваганьковском переулке «Московский листок».
Павлик был как пион, теперь он бледнеет. Он ничего не имеет против «Московского листка», он с ним не знаком, но Ваганьковское кладбище… Он совсем не желает иметь дело с кладбищем, он молод, он еще не думает умирать, он просит только доложить редактору его просьбу прочесть рассказ.
Быстрым взглядом сожаления еще раз окидывает студента секретарь:
— Хорошо, зайдите через недели две-три, раньше редактору прочесть будет нельзя, — голова секретаря откачивается, — аудиенция кончилась. Павлик уходит.
Теперь ему остается три недели ставить свечи перед иконами угодников, молиться о ниспослании на редактора тихого настроения и «глада и губительства» на всех врагов его; в переулке все выглядит торжественно— и, несомненно, потому, что Павел отдал в редакцию свой рассказ. Извозчики, дворники — все сразу помолодели, похорошели, все улыбаются, все блистают глазами; теперь только бы прождать три недели — и потом выяснится, правы ли были они.
Полный сладостных и опасный мыслей, Павлик сворачивает на Тверскую и тут же без отдыха съедает в кондитерской шесть сладких пирожков. Ведь если бы этот первый рассказ напечатали, можно было бы подарить десять рублей нищим… Ну а если не напечатают? Да еще скажут «никуда не годится», чтобы не являлся более в редакцию, — что тогда?..
В доме бабушки-генеральши тоже было как-то торжественно, хотя никому не было известно, что Павлик отдал редактору «Лесного сторожа» на просмотр. Бабушке обо всем этом не следовало и подавать мысли, — вдруг он оскандалится — что? Вообще ни с кем не следовало эти три недели быть откровенным, это было более чем ясно, но в то же время как-то само собой случилось, что Павлик выболтал свою тайну находившейся тогда в генеральшином доме Лэри.
Почему это так вышло, что он разоткровенничался именно с Лэри, Павел сам не мог дать себе отчета; но едва он увидел ее милое помятое личико со словно порочными или грешными глазами, как сейчас же, почти с первых слов беседы, таинственно ей поведал, что отдал в редакцию свое первое сочинение.
— Я это знала, — сказала Лэри и значительно улыбнулась, закрыв глаза, — всегда, когда она улыбалась, то закрывала очень забавно свои глаза. — Я минуты не сомневалась, что будете писателем.
— Почему ж это? — простодушно осведомился Павлик.
— Потому что у вас необыкновенные глаза. У вас глаза печальные даже тогда, когда вы веселы. Вот увидите, что вы будете знаменитостью и все дамы будут безумно влюбляться в вас.
Павлик нахмурился для вида, а в глубине души был польщен. Предсказание, что он будет знаменитостью, было теперь, после вручения первого рассказа, как нельзя более кстати; что же касается до дам, разве был в них у Павлика уже теперь недостаток? Разве вообще мужчины когда-либо на этом свете отказывались от дам?
— Знаете, вы вообще мне очень симпатичны, — сказала еще Лэри, когда они очутились случайно в уголке за пальмами…
Так пахло от нее сладкими духами, так жутко блистали в сумраке ее грешные, уставшие, явно целующие глаза, что Павлик опешил. Когда в этаком роде говорили ему другие барышни, это было еще туда-сюда, а теперь неожиданный реприманд подносила ему столичная девица, к тому же княжна, с этим никак нельзя было не посчитаться, следовало возможно осторожнее быть.
— Моя мама два раза убегала от папы, но под конец они счастливы и живут вместе, — совсем странно стала рассказывать кузина Лэри. — Я же никакой любви не признаю на этом свете: любовь — это выдумка поэтов.
— А вам сколько лет? — в каком-то инстинктивном прозрении строгим голосом спросил Павел.
Лэри вспыхнула: вопрос был поставлен так чисто, что, пожалуй, было с чего покраснеть. Но она тут же поспешила поднять в глазах кузена свой поколебленный престиж.
— Любви нет на свете, я признаю только флирт.
«Так всегда говорят пустые женщины», — хотел было ответить на этот новый выпад Павлик, но остановился, поглядев кузине в глаза, — они были такие милые, что, право же, пустая или непустая, Лэри могла доставить много удовольствия. Даже лучше было, что Лэри была пустая, с такой было легче провести час-другой бездумно и беспечально. Павел поймал себя на каких-то новых, порхающих как мотыльки, ему непривычных, немного будто постыдных мыслях, но опять оглядел прелестное помятое личико и сказал себе
