Также нельзя было ходить в штатской фуражке при пальто студенческом; это раз даже лично с большой любезностью разъяснил Павлику сам инспектор… Павел узнал его сразу по его итальянско- семинарской шевелюре, хотя видел инспектора только во второй раз.
— Смешение формы не допускается, — сказал он, встретясь со студентом подле здания университета. Слова свои он сопроводил ласковым взглядом, голос его звучал достойно, со всем вниманием, и удивило Павлика во всем этом только одно: что знал инспектор его фамилию.
— Ведь вы Ленев? — вежливо спросил он и прошел, не дожидаясь ответа.
Павлик побрел дальше, смущенный своей шляпой; на сердце его не было недовольства; если бы ему приказали и остричься, он так же не подивился; ведь в гимназии приказывали, отчего же не приказать и теперь, в той большой гимназии, утвержденной начальством, которая звалась университетом? Разве не воспитаны они в полном послушании предержащим властям? Разве не в этом была цель воспитания классического? Классически мерная, точно отмеренная, введенная в ровные узаконенные рамки, шла учебная жизнь с ее венцом и наградой — дипломом университета, дающим право на жизнь.
И, может быть, еще потому не приник к изучению лекций Павел, что вновь вспыхнула в нем по приезде страсть к писанию и к театрам. Театры здесь были, в противоположность покинутому, полные красок и сил; если где и билась в то время в Москве живая творческая жизнь, так это только в театрах. Большие мастера сцены еще были живы и могли жизни учить; с волнением, с трепетом приникал Павлик своим юным вниманием к сиянию рампы и, как очарованный, смотрел на игру актеров и умилялся ею, заражаясь дыханием силы, и часто по ночам, возвратясь из театра, садился в своем мезонине за стол и начинал писать.
Не прекословила бабушка его влечениям, как это было ни странно.
— Театр, мой друг, — это школа жизни, — важно говорила она. Старая закваска более свежего времени еще бродила в ней, несмотря на все ее генеральство. — Конечно, ночные приходы нам малоудобны, но вот тебе ключ, старайся обходиться без досаждений другим.
И прижимал к сердцу дарованной ключ юный студентик. В этом кусочке железа таился залог его развития и дальнейших достижений. Здесь вот и сказалось то. что бабушка была столичной, не провинциальной; в их городке бабушки к театрам едва ли бы благоволили, здесь же было все по-иному, или это иная и милая была генеральша сама?
И набрасывались торопливой рукой по возвращении из театров трагедии, поэмы. Белое утро смотрелось в окна мезонина, когда Павлик поднимал голову от пятиактных драм.
Раз он поднялся от стола и тетрадей и обомлел: перед ним стояла строгая бабушка в капоте, с зеленым, разгневанным, подозрительным лицом; она поднялась по лестнице, а писавший Павлик этого не расслышал; войдя, она бросила строгий взгляд на несмятую постель, потом вдоль стенки прошлась, где стояли шкафы с платьем, даже дверцы шкафов зачем-то раскрыла и заглянула вовнутрь; затем медленными шагами подошла к столику внука и медленно опустилась в кресло, не сводя настороженных глаз.
— Ты, Павел, все пишешь? — угрюмым голосом спросила она и все не сводила взгляда. Она впервые назвала его словно чужим и строгим именем «Павел» и сама выглядела так строго и непонятно, что изумление охватило внука ее.
— Я скоро лягу, бабушка, я немного записался, — ответил он и провел рукой по лицу. — Да что вы так смотрите? Вы чем недовольны?
И сурово покачала головой генеральша, и банты чепчика гневно запрыгали вокруг губ ее.
— Коли ты пишешь, пиши, хотя много работать и нездорово. — Она остановилась, перевела дух, и рот ее как бы с усилием раскрылся. — Но если кто у тебя бывает здесь… эта вот… Пелагея…
И вот изумление Павлика прерывается криком. Так вот оно что! Вот отчего пришла к нему среди ночи старая генеральша, презрев и свое спокойствие, и число ступеней в мезонин! Она думала, что Павлик занимается другим делом, более тайным!..
Такое явное удивление изобразили юные черты его, так искренне и полно рассмеялся студентик, что потемнело строгое лицо генеральши и расправились на нем трещинки и складки, и, положив на волосы Павлика сморщенную руку, тихо проговорила она:
— Я верю тебе, Павлик, не может быть сын Ленева бесчестным, и теперь я верю тебе.
— Так вы… думали, что у меня… кто-то?.. — раздельно, тонущим в смехе и удивлении голосом, спросил Павел и поднялся. — Так вы… вы полагали…
— Ложись и спи, — кратко отрезала генеральша и поднялась. Отошла, подходит вновь, касается его лба старческими милыми губами. — Пиши, коли пишется, только не уставай очень… — Утонувшие в морщинах глаза ее приникли на мгновение к мелким, беспорядочным строчкам. — И еще: чем писать все пьесы и пьесы, возьми-ка и напиши рассказ.
Павел вздрагивает, а шаги бабушки уже шаркают у двери. Как сказала это она умно и метко: вместо того чтобы все пьесы и пьесы, которых никто не поставит, конечно, следует прежде всего написать маленький рассказ.
Так это просто и логично, а вот ему не приходило в голову. Это бабушка его надоумила, милая генеральша, что со вздохами сейчас бредет по лестнице. Как это ему на ум не приходила такая простая штука? Он напишет рассказ и сразу убедится, может ли он писать или не может. Он отнесет его в редакцию журнала, и там ему скажут; так все начинали, непременно со стихов, или повестей, или рассказов; коротенький рассказ прочесть недолго, ему скажут то, что узнать необходимо, и тогда-то выяснится, продолжать ли это занятие или перейти к законам купли-продажи, как ее римляне вели.
Забыв о бабушке, забыв обо всем, подходит к своему столику и единым росчерком пишет крупно, с завитушкой; «Рассказ о бабушке». Подчеркивает заглавие два раза, точно дело обеспечено, и сейчас же с облегченным, прояснившимся, словно впервые отысканным, сердцем ложится на свой диванчик и засыпает крепким сном.
Однако «Рассказ о бабушке» так и не написался, хотя бабушка была очень мила, хотя именно ее мысли и был обязан он всем дальнейшим.
Бабушка все-таки была бабушка, старая генеральша, она ходила по особнячку своему, всем известная и понятная, а хотелось рассказывать о чем-то неизвестном, о чем-то дрожавшем в душе робкими, полунемыми, почти бессловесными отсветами, для которых еще не было слов.
Росло в сердце что-то, какое-то противление законам и направлению жизни, а как было изобразить это на бумаге, вот этим пером… Если бы можно было говорить без слов, если бы можно было быть понятым и услышанным в одной музыке струн сердечных, было бы очень, очень хорошо, но слух людей еще груб и нечуток; непременно надо было иметь инструмент, и вещественные струны, и бумагу нужно было иметь, и стальное перо, и чернила, а как не походило ни на бумагу, ни на чернила то, что тлело в глубинах сердца, залитое тоской, и протестом, и слезами!
Нет, еще нельзя было управлять невидимыми струнами, еще слабы были неопытные пальцы; для того чтобы тронуть то невещественное, надо было сначала пройти долгий искус учения, долгим взглядом приникать к самому простому, обыденному, к обыкновенным человеческим движениям, человеческим словам и умам.
И вот вместо смутного, божественного, неизобразимого, непередаваемого возникает в голове мысль написать о понятном, рассказать о виденном телесными очами, о запавшем в телесный ум… И зарождается в уме простой рассказ — описание природы, описание степей, и простора, и леса, и встречи со стариком, и называется рассказ понятно и просто: «Лесной сторож», и всего в нем десять или дюжина листков.
Как случилось это, что, отдалившись от того, что в душе, временно перешел Павлик к тому, что западало в зрение, в острые наблюдающие глаза подростка, не те скользящие мимо, ничего не примечающие глаза обыденных, а те, которым потом будет дано и незримое, то, что едва поддается учету мысли и мечты.
Перечитывает и исправляет Павел странички своего рассказа. На время забыто все остальное, что окружало жизнь. Сейчас все помыслы на рассказе, на истории «Лесного сторожа» — старика; простые и милые строки Тургенева витают перед глазами; как умел он просто и ясно подходить к природе; какие слова находил для нее верные и подлинные, как ласково его солнце, изображенное на бумаге, и как тепел и нежен его ветер, который изобразил он с помощью пера и чернил.
Да, временно, пока не окрепла душа в осознаниях происходящего, надо обратиться к тому, что только
