Пасхальную заутреню вся семья тети Наты собирается встречай, в гимназической церкви.
Снова все надевают свои самые парадные платья, и снова беленькие, как кусочки ваты, ходят в ожидании Кисюсь и Мисюсь. И Павлик одет во все белое. Ему только завидно, что Степа в мундире. «Что-то теперь мама? — носится в голове. — Вот сидит одна, в обществе грубой тетки Анфы и сумасшедшего деда, сидит, отрезанная от сына непроходимыми оврагами полой воды. И он от нее отрезан; все встречают Пасху имеете, а им, двоим во всем мире, суждено встречать раздельными. Да, отчего же это так бывает? Почему судьба к одним так благостна, а к другим сурова? Разве Павел заслужил это? Или маме дано это во «искупление грехов»? «А все оттого, что мы сироты, — жестко проплывает по сердцу. Не надо быть сиротами; это мучительно, и стыдно, и неприятно». Неприязненно смотрит он на довольные лица Кисюсь и Мисюсь. Они все вместе, а за что разъединили его, и разъединили с единственной?
Весело болтая, все идут в гимназическую церковь: даже к кухарке Авдотье прибыла на Пасху дочь; а вот к Павлику никто не прибудет, он один.
Около гимназии и учительского института горят плошки. «Праздников праздник, торжество из торжеств» — отчего же совсем не торжественно на душе маленького Павла? Кисюсь и Мисюсь, точно угадывая его мысли, тихонечко жмутся к нему и берут за руки. Освобождается от них осторожно Павлик и отходит. «Вы счастливые, вы вместе, а я один — и пусть буду один». И с горьким отревоженным сердцем старается отойти от них Павел, старается держаться особняком. Они переходят улицу. «Э-гей!» кричит на него кучер. Павлик чуть было не попал под лошадь, но никто этого не заметил; тетя Ната идет под руку с дядей Василием и счастливо с ним о чем-то беседует; перед ними кучкой их дети, а он, Павлик, чужой.
Пусть так.
— А где же наш Павлиус? — вдруг спрашивает тетя Наташа. Павел находится, она берет его за плечо и придвигает к себе. Не отходи Далеко, много народу, как бы нам не потерять тебя.
В самом деле, со всех сторон к гимназической церкви тянутся семьи.
Вся прихожая ярко освещена; грудами сложены на стульях и скамьях пальто, шапки и шляпки; швейцар и два служителя выбиваются из сил чтобы всем угодить. Около швейцара, старого солдата с отмороженными ушами, стоит, цепляясь за его фалды, крошечный мальчишка. Вот, даже швейцар вместе с сыном, а он, Павлик, один.
Таким маленьким, таким не нужным никому и заброшенным кажется себе Павлик; а кругом все идут и идут разряженные богатые люди, окруженные семьями, и поднимаются вверх по лестнице, и здороваются друг с другом; а вот Павлику не с кем поздороваться, он один, мама за двести верст, в заброшенной деревне, а кроме мамы, он не нужен никому.
Он так затерялся в смутных, печальных мыслях, что скоро в снующей мимо толпе остался в самом деле один. Он видел еще, как дядя Василий поднимался по лестнице с каким-то усатым военным; но потом его отбило потоком людей, и он не знал, куда дальше идти ему, и беспомощно озирался по сторонам, стоя на лестнице, и все бесцеремоннее толкали его проходившие.
Слезы подступали к глазам Павлика, но плакать здесь, среди довольных, разряженных людей, окруженных семьями, нет, что то не должно было быть. Больно закусив губы, поднимался он по лестнице во второй этаж, и глаза его были темны от злобы. Когда поднялся он на верхнюю площадку, перед ним на обе стороны раскинулся коридор с голыми стенами. Тут же, напротив входной двери, была еще дверь; по запаху ладана догадался Павлик, что ведет она в церковь, но пробиться туда не было никакой возможности, так как она была запружена народом. Опять чувство беспомощности охватило Павла, опять горький клубок сдавил гордо… и опять, стиснув зубы, он решил пробиться через толпу.
Не говоря ни слова, он расталкивал стоявших лбом и локтями. Иные подавались с изумлением, другие говорили ему— «Тише, молодой человек»; но он все же пробился в церковь; здесь было не так уж тесно, и он стал осматриваться, ища тетю Нату. Впереди стояли двумя синими колоннами гимназисты; значит, искать можно было только в глубине церкви, и Павлик бродил меж незнакомыми и всматривался в них, пока к нему не пробралась Катя и, дернув его за рукав, шепнула:
— Что же ты не идешь? Мы здесь рядом: мама и тетя Наташа.
Павлик молча пошел за нею. В темноватой нише, перед громадным распятием нашел он семью тети Наты и стал подле. Все взглянули на него рассеянно, близилось начало службы, никто не спрашивал его ни о чем, все о нем забыли, и острое ощущение одиночества и обиды вновь нахлынуло волной. «Ну что же, пусть так. пусть один! — сказал он себе угрюмо. И всегда буду один, мне никого не нужно».
Началась служба у плащаницы.
Рассеянно и равнодушно прислушивался к молитвам Павел. В нем сердце ожесточилось. Около плащаницы пели молитвы, и слова их призывали к тишине и любви, но не было для них места в замкнувшемся сердце.
Любовь была для тех, которые счастливы, а Павлик счастлив не был.
Кого ему любить? За что? Он один. И мама, милая мама пусть никого не любит. Да, конечно, на свете есть хорошие люди, но и чти, даже самые хорошие, так нечутки, что, хорошие ли, плохие ли, не все ли равно?
Убрали плащаницу, и вот точно под незримым ударом дрогнуло сердце. Широко раскрылись царские врата, глянуло ослепляющее сияние свечей, и преобразившийся в светлого священник вышел с радостным лицом. Задрожали в руках стоящих свечи. Кто-то сверху медным голосом уничтожал на земле темноту, изгоняя ее из сердец человеческих. На сердце светлело.
радостным голосом сказал священник, и сейчас же все содрогнулось в жуткой радости, все двинулось и откликнулось в глубинах сердец:
Теперь слова о воскресении откликнулись уже десятками голосов, и все пришли в движение, в радость, и за священником потянулись с просветлевшими лицами певчие, а за ними пошли по коридору синие колонны улыбавшихся гимназистов. Гремело пение, пылали свечи, и под огнями их пылали глаза; колебавшееся пламя воска рисовало на одеждах и лицах яркие, солнечные, словно весенние, пятна; и вот вслед за гимназистами стали выходить из храма и другие молящиеся, и все пошли вокруг него по пустым и гулким коридорам гимназии, а впереди гремела, раздаваясь под сводами, все та же светлая, ликующая песнь.
И вот идут и идут живые и счастливые человеческие волны, а Павлик опять остается один; его снова забыли, все двинулись и пошли с умиленными лицами, со своими женами и детьми, а на Павла никто и не взглянул, он опять никому не нужен; все счастливо славословили бота, и с ними был их бог. бог радостных и богатых, которому пели они, а Павел опять стоял один в полутьме перед распятым и покинутым, и жалобно обвисало на кресте пригвожденное одинокое тело с сердцем, так мною любившим и за что пробитым копьем.
