чулками. Затем шел малиновый бархатный кафтанчик с такими странными шитыми золотом плечами, что, казалось, плечи были дольками разрезаны, как апельсины, и под ними прятался светло-синий атлас. Воротничок был широкий, накрахмаленный, откидной; костюм этот мама называла как-то особенно и сказала, что будет он в нем «средневековый паж». Но главное даже не в костюме было: был чудесный золотой пояс, весь из бляшек, и к нему полагался кинжал. Опечалило напоминание о глупо заброшенном кинжале дяди Евгения, но и этот был такой острый — лишь бы разбойника увидать.
И подвила мама своему Павлику волосы. Не любил он этого, не девчонка же он! Но, видать, уж так полагалось; когда же были белые туфли надеты, да перчатки белые, да маленькая шапочка с белым твердым пером, залюбовалась им мама. Не утерпел и Павлик, чтобы в зеркало не взглянуть, — и зеркалом остался доволен.
Не обошлось и без горя из-за этого костюма. Никакая шуба на него не налезала, и поэтому пришлось ехать в маминой ротонде и быть в ней завернутому, как сахарной голове. Поглядел в шелку ротонды Павлик, когда ехали на извозчике: луна была круглая, бледно-зеленая, холодная, в кругах разноцветных; так запомнилась ему эта ярко блещущая замерзшая луна.
Окна большого дома тети Фимы были ярко освещены. Павлика почти внес на руках, по просьбе мамы, извозчик. Обидно было быть несомым средневековому пажу; но, к счастью, не увидел никто.
Громкие звуки музыки встретили Павла, когда вошел он в дом. Так ярко была освещена зала и такая громадная стояла в гостиной елка, что Павлик подумал: «А хорошо все-таки богатым быть!»
В прихожую высыпали встречать Павлика с мамой все дети. Крик восхищения вырвался у них при взгляде на пажа. Сейчас же подбежала к нему его подружка Катя и сказала, чтобы он пригласил ее на первую кадриль. Но тут в дело вступилась н Леночка, притом со слезами; но всего более поражен был Павлик, когда подошла к нему сама Нелли и сказала, улыбнувшись:
— Нет, первую кадриль он обязательно протанцует со мной.
Поглядел на нее Павлик: она совсем не казалась насмешливой; она и всегда была красива, теперь же, в бледно-розовом платье, в завитыми волосами, с золотой браслеткой на тонкой ручке, она казалась волшебной. Надо было припомнить и то, что ее, эту вот барышню, Павлик ударил кулаком в спину. Тут уж нельзя было ничего поделать, и Павел с чувством сказал:
— Да, конечно, первую кадриль я протанцую с Нелли, а остальные с вами двумя.
Улыбнулась Нелли, и щеки ее порозовели. Духами от нее пахло, глаза блестели, как никогда, подбородок был такой острый, невинный и жуткий.
И впервые чувство почтения к девушке закралось Павлику в сердце. Раньше ведь он говорил «девчонки»; раньше полагал их мало стоящими внимания — совсем мало; теперь же, при взгляде на эту, с мраморными висками, представилось ему в ней что-то высшее, почти святое, и он сказал себе, что эдаких хорошеньких барышень никогда не следует бить.
Он пошел по зале в сопровождении мамы и знакомился с другими гостями; в это время из гостиной вышла тетя Евфимия и, посмотрев на Павлика, всплеснула руками.
— Какой он у тебя хорошенький, Лизочка! — сказала она, и вокруг Павлика столпились улыбавшиеся гости. — Как костюм к нему идет этот, из-за него все девчонки сегодня передерутся… — И, наклонившись к смущенному Павлику, добавила: — Отдай мне свои глаза, Павлик, подари мне их, маленький жучок!
Пошли все в столовую к чаю. Там старая бабка встретила Павлика на этот раз без сердца и даже чмокнула его в ухо, отчего Павел на минуту оглох. Вообще он мало признавал поцелуи, но здесь приходилось смолчать. После чая побродили по зале, разглядывали в гостиной елку; затем пошли дальше рядами комнат, где за зелеными столиками сидели, играя в карты, почтенные гости. С иными Павлика знакомили; большею частью в воздухе здесь висело: «пас», «трефы» да еще «без козырей»; неинтересно было здесь детям; торопили тетю Фиму, пора танцы начинать.
И все подъезжали и подъезжали гости; каждая минута выбрасывала из передней кучки разряженных детей. «А в двенадцать приедут и маскированные!» — сказала Павлику Катя. Вскоре же из дома тети Наты явились наряженные рыбачками Кисюсь и Мисюсь и сразу ухватились за руки Павлика. Кадетик Степа был в мундире и старался больше проводить время в обществе военных. Павлик разглядывал эти детские лица, и все в тот вечер казались ему красивыми, даже те. которые обычно красивы не были, — украшали всех нарядные костюмы да праздничная радость.
Между другими детьми особенно запомнились Павлику две девочки, дочки директора фабрики. Обе они походили на башкирочек или грузинок, только лица были не смуглы, а бледны; с матово-черными волосами, с губами алыми, как горные вишни, с глазами, опушенными громадными ресницами, выделялись они своей особенной красотою. Одна, старшая, еще казалась суровой; слишком уж строга была ее холодная красота; зато младшая была как куколка; может быть, была она старше Павлика года на два, не больше; черты лица ее смягчались милым светом; но и она не улыбалась, она держалась строго и тихо и показалась Павлику красивой, как ангел. С восхищением оглядывал он ее, и опять представилось ему, что девушка — что-то священное и святое, и уже совсем не помнилось о Пашке и о том, что рассказывала она. Значит, были на свете и другие люди — не такие, как дядя Евгений, учительница и Пашка. Было в жизни и что-то красивое, какая-то другая ее полоса.
Вскоре за роялем показалась таперша, дети выстроились в кадрили, И Павлик, конечно, танцевал ее с Нелли и сидел на стуле рядом с нею, смущаясь под взглядами ее.
— Разве ты не знаешь, что ты должен занимать даму? — спрашивала его Нелли без своей обычной насмешливости. — Ты кавалер, а я дама, и ты должен меня занимать. — Она придвинулась к нему, и Павел смутился.
— Как занимать? — пролепетал он.
— Занимать — это значит занимать разговором: спрашивать, любит ли она танцевать, или книжки читать, или хорошая ли сегодня погода… Да мало ли что?
И в то время как Павлик уж надумывал обратиться к ней с вопросами по предложенной программе, Нелли вдруг распустила перламутровый веер и стала обмахиваться им.
— А ты знаешь ли язык веера? — спросила она.
Павлик смутился.
— Какой же у веера бывает язык?
— А такой, что ты глупенький! — ответила Нелли, и опять вместо Насмешки в ее голос прокралась тихая ласковость. «Ведь вот же, она может быть такой милой», — подумал он, а в это время Нелли раскладывала перед ним всяческими манерами веер и что-то объясняла: он только и услышал, что «широко раскрытый веер означает пылкую любовь».
— Подержи мне его! — сказала тут же Нелли и, раскрыв веер во всю ширину, сунула его в руки Павлу и отошла.
А Павлик охнул и побледнел и смотрел на веер растерянными глазами, не зная, что теперь следует предпринять. Он чувствовал себя окончательно погибшим.
Между тем к нему снова подошла Нелли с какой-то институткой; как старшая среди детей, Нелли изображала собой хозяйку; она познакомила институточку с Павлом, потом нашла и ей кавалера, и еще пару, и танцующие потеснились.
Грянула музыка, а Павлик все еще думал о веере; под влиянием этого он спутал первую фигуру кадрили, но смущение его увеличилось еще тем, что vis-a-vis[1] оказалась та необыкновенная красавица девочка, которая походила на грузинку.
— Надо сюда! — сказала она Павлику сурово (так ему показалось) и опустила глаза. Сердце Павлика облилось кровью, и он едва смог закончить фигуру.
— Разве ты помнишь кадриль нетвердо? — спросила его и Нелли.
Павлик ответил, что он знает танцы, его мама всему научила; но он только спутался, оттого что, потому…
Так и не добилась от него Нелли, что означало это «оттого что» и «потому». Он молчал упорно, пока не началась вторая фигура, и здесь уже не путал, а, проходя мимо своей vis-a-vis, все посматривал на нее восторженными глазами. И только раз возвела она на него свой неулыбавшийся взор.
Когда начался grand rond[2] и затем суетливое бегание по всем комнатам, соединенное с шалостями и смехом, неловкость сошла с сердца Павлика. Он тоже начал кричать
