две каких-то, и тут же проставили свой институтский адрес; значит, писали две институтки».
«Если же они не смеялись, а писали серьезно? Что тогда?» — спросил себя Павлик, бледнея, упавшим голосом, и не смел и не мог думать дальше. Некоторое время он сидел в полном оцепенении, только чувствовал, как по спине и по шее ползают мурашки. Даже на руке, которая держала письмо, выступили холодные бугорки, и она тряслась. Значит, все это всерьез, и он теперь непременно был должен жениться.
Он очнулся только тогда, когда увидел, что подле него стоит Нелли и читает его письмо. Она стоит к нему в профиле и держит письмо обеими руками близко у глаз, и обе руки ее дрожат, а вот обращает она к нему свое изумленное, искаженное гневом лицо, совсем некрасивое, с сощуренными в щелки глазами, и губы ее искривлены, и спрашивает Павлика возмущенным голосом:
— Да как ты смеешь читать такие письма?! Как смеешь?
— Что? — широко раскрывая глаза, почти беззвучно спрашивает Павел. Сама же выхватила у него письмо, читает его без спроса, да еще вдобавок осмеливается кричать на него! Чувство бешенства заливает его. Он поднимается, полный угрозы, и сжимает кулаки. Вот когда понадобились ему его мускулы, вот когда! — Отдай письмо! — говорит он зловещим голосом, подступая к Нелли.
— Ни за что не отдам! — Рот Нелли растягивается, хорошенькое личико стало совсем безобразным. — Да как ты смел читать их письмо? — снова спрашивает она и сама, полная злобы, придвигается к Павлу.
«Значит, письмо написано верно!» — молнией проносится перед ним, и, едва сдерживая в себе бешенство к написавшим, он вдруг замахивается кулаком на Нелли.
— Отдай мне сейчас же письмо!
Должно быть, лицо его было страшным, — Нелли взмахнула руками и бросилась прочь. Он видел, как стремилась она спрятать письмо; и вот он бежит за Нелли, и настигает ее у двери, и заносит руку, и ударяет ее в спину, раз и другой, потом поскальзывается, ударяется о косяк головою и, застонав от боли, бежит дальше, мимо изумленного Олега и Стася.
— Да что такое? Что случилось? — спрашивают они, а он все бежит за ускользающей Нелли, и за ним бегут двое мальчиков.
Он настигает Нелли у лестницы в нижний этаж, на повороте, выхватывает у нее письмо и тут же, слыша, что письмо разорвалось, отчаянно, полный огорчения и обиды, ударяет ее кулаком в плечо. Она вскрикивает, бежит дальше, а на него с озлобленными лицами налетают Олег и Стасик, и один схватывает его за куртку, а другой жестко и звучно бьет в щеку подле самого уха.
Хлоп!
Павлик видит, что он лежит на средней площадке у перил, и на него насел Олег и держит за руки, а Стасик тузит его кулачками по ноге, обливаясь потом, тяжко пыхтя. Но у него, у Павла, есть еще нога; он сгибает ее, потом выпрямляет, попадает Стасику в живот, и тот с пронзительным криком, таким оглушающим, что из дверей внизу показываются взрослые, катится по лестнице вниз.
«Теперь уже все кончено!» — говорит себе Павлик, медленно возвращается к себе наверх, забирает свой ранец, коробку с мамиными письмами и спускается вниз. Проходя мимо столовой, он видит, как возле лежащего на столе, пронзительно визжащего Стасика столпились с обеспокоенными лицами взрослые и тут же страшная бабка.
Что-то подталкивает его туда, но страх сжимает сердце, и он, повторив: «Все кончено», надевает в прихожей пальто и шапку и выходит из дому.
Лицо его бледно, на щеке горит точно огненное пятно, куртка разорвана, он твердо переходит улицу и решительно звонит к тете Нате.
Больше он никогда не войдет в дом тети Фимы. Он будет жить у тети Наты; если же она его не примет, он утопится в реке.
И очень просто.
— Я пришел к вам жить, тетя Ната! — решительно объявляет он.
Ночью Павлик просыпается и думает: «Да, вот как прошел вчерашний день, вот куда заехало дело».
Он у тети Наты, он лежит в ее спальне, в ее постели. Он навсегда покинул дом милой тети Фимы с прекрасными глазами, он никогда больше в него не войдет.
Темно в спальне, лампада перед образами погасла, он лежит со Степой в широкой постели тети Наты, с которой она только что поднялась. Спальня эта — очень красивая, с большими блестящими образами, с огромной картиной какой-то битвы, с разными вещицами из перламутра и кипариса.
Когда Павлик пришел, тетя Ната очень удивилась.
— Что это у тебя на щеке? — спросила она.
Делать было нечего, следовало рассказывать все, ведь Павел по-прежнему сохранил отвращение ко лжи.
И он рассказал все без утайки, начав от письма; его повесть прерывалась гневными возгласами тети Наты.
— Как? Они же взяли у тебя письмо, и они же трое накинулись на тебя? — спрашивает она, и на ее добром пухлом лице гневно движутся злые тени. — Да где же взрослые были?
— Нет, это не так, — поправляет тетку Павлик. — Все же драться начал я первый, с кулаками, а Нелли только украла у меня письмо.
Но тетя Ната не стала дослушивать Павликовых объяснений и, порывисто нацепив на себя тальму и шляпку, вышла из дому.
Посмотрел Павлик в окно: большими шагами она переходила через улицу, значит, направлялась в дом тети Фимы. Так и есть, она позвонила у подъезда и вскоре скрылась за дверью.
Павлика обступили Кисюсь и Мисюсь и кадетик Степа.
— Ты теперь жить у нас будешь? — спрашивали они в один голос и опять начали таскать и сваливать подле Павлика все свои игрушки.
Их необычайная доброта показалась в то время Павлу такой трогательной, что он не сдержался и заплакал. Нервы у него были напряжены; он думал, что в доме тети Наты будут долго с ним разговаривать и его упрекать, ведь был же и он виноват, во всяком случае! А все здешние его, наоборот, ласкали, и даже сам дядя, капельмейстер Василий Эрастович, увидав на его щеке большой синяк, покачал головой.
— Вот уж плакать не следует, — сказал он добродушно и налепил Павлику на щеку какой-то пластырь. — Ты, брат, «мужчичина», а мужчины не плачут.
Наконец-то появилась и тетя Ната. Лицо ее выглядело ровнее, она принесла с собою несколько смен Павликова белья и говорила уже без сердца.
Впечатление у нее составилось такое, что будто во всем виновата эта «ломака Нелли». Правда, Олег признался, что он очень сильно оттузил Павлика, но все же причиной беды явилась старшая девчонка: нельзя было воровать чужих писем; что же касается до главного потерпевшего, Стася, то действительно он сильно расшибся на лестнице и, хотя все кости оказались целы, лежит в постели. Побледнел Павлик при этом известии.
Не добавила к рассказу своему тетя Ната, что старая бабка грозилась Павлика в ступе истолочь и что Евфимия Павловна не придавала значения Павликову уходу, надеясь, что после первых треволнений Павлик все же придет к обеду. Говорить об этом тетя Ната не считала удобным: Павел мог подумать, будто хочет она, чтобы он ушел.
Павлика переодели, зачинили на нем изодранную блузу, потом стали варить какао, и затем все, даже дядя-капельмейстер, играли в фанты. Какой-то уют ощущался в доме; правда, у тети Фимы было жить спокойно и удобно, но там все же дети и взрослые жили особо. Может быть, оттого, что дядя Петр Алексеевич был в важных чинах, Павлик не мог себе представить его играющим в фанты. Дядя же Василий был просто капельмейстер; должность его была, стало быть, веселая, и играть в фанты с детьми ему было не зазорно; Павлик вскоре же начал смеяться и прыгать, чего раньше за ним не замечалось.
Перед обедом на несколько мгновений на его сердце опять потемнело. Пришла от тети Фимы горничная Васена. Не случилось ли чего, не хуже ли стало избитому Стасю? Но явилась она звать Павлика к обеду. Хотели и это от Павлика скрыть, но тот как-то сразу догадался. Наступило молчание, тревожное,
