А она отвечала:
— Не пущу, я тебя перед собой на колени поставлю!
И стала так больно загибать его пальцы, что Павлику действительно пришлось стать перед девчонкой на колени. И произошло тут еще худшее: он заплакал. А Нелли швырнула ему в лицо его письмо и ушла, бросив презрительно:
— А ты к тому же еще и нюня!
С тех пор священная месть затаилась в сердце Павла: набраться сил и Нелли поколотить.
Он давал себе в этом страшные клятвы и решил непременно увеличить нужную для победы силу.
С этой целью он усиленно занялся гимнастикой, скакал и качался на параллельных брусьях, и — почем знать?.. — может быть, даже лазание по крышам явилось в основе того же желания увеличить крепость сил. По вечерам, оставшись один, он часто начинал теперь проделывать шведскую гимнастику и, ложась спать, непременно ощупывал на руке: не увеличился ли у плеч мускульный бугорок?
Когда теперь к нему подходила Нелли и насмешливо напоминала ему историю его позора, он только отмалчивался и улыбался про себя. Не знала она, что он ей готовил, иначе бы не смеялась.
Нелли, однако, все не оставляла его в покое своими выходками. Раз утром, когда Павлик готовился к отходу в училище, она подкралась сзади и помазала ему глаза лимоном, оставшимся от чая, так что сильно защипало.
Тут уж на Нелли накинулся и Олег.
— Ты дура, набитая дура! — закричал он и дал ей пощечину.
Они начали драться, бегая по зале, а в это время из кабинета вышел отец и крикнул на них.
— Папа! Нелька намазала Павлику глаза лимоном! — со слезами пожаловалась ему подошедшая Катя. Она всегда заступалась за тех, кого обижали, и если у нее не было силы помочь, всегда плакала. — Ты понимаешь папа, лимоном! — добавила она.
Но, должно быть, дядя Петр был в это время очень занят и не расслышал; он молча прошел в прихожую и стал одеваться, и Нелли эта проказа сошла благополучно.
И еще больше осмелела Нелли.
Теперь она уже часто смеялась над Павликом открыто и называла котенком. «Волосы у тебя плюшевые, глаза черные, ты совсем котенок!» — говорила она и старалась как-нибудь зацепить Павлика. Но тот все «накапливал силу» и пока что ответствовал молчанием.
Не любил он ее, временами даже ненавидел, и чувство мести ширилось в душе, но порою замечал он даже через гнев, что Нелли красива. Она и еще красивее становилась, когда злилась. Щеки ее вспыхивали, глаза начинали блистать, а под глазами и на висках — лоб у нее был мраморно-белый — появлялась такая синева, что все лицо казалось фарфоровым. Часто заставал себя Павел над мыслью, что думает о Нелли. Поймав себя, он сейчас же поднимался и начинал двигать руками, расправляя мускулы, а сам все думал: «Ну что ей надо? Жила бы как все…»
И знал он, и бродило в душе ощущение, что если бы Нелли жила как все, не примечал бы он так ее; ведь не замечал же, не думал он о Кате или Леночке; он вспоминал о них только тогда, когда показывались они на глаза; появлялись девочки, он говорил себе: «Вот это Катя, это Лена»; не появлялись — и Павлик спокойно занимался своими делами; отчего же он думал о Нелли, когда ее и не было перед ним? Правда, он большею частью, вспоминая о ней, сердился, но все же думал о ней, думал, этого было нельзя отрицать.
Раз вечером, было это уже в ноябре, тетя Фима взяла детей в театр. Давали оперетку «Корневильские колокола». Павлик еще ни разу не был в театре, — в городе и вообще постоянной труппы не было — тетя Фима решила свозить детей хотя бы на «Колокола».
После первого действия, которое дети просмотрели с любопытством, тетя Фима сказала Нелли:
— Пока антракт, ты погуляй с Павликом и театр ему покажи.
Нелли вспыхнула и презрительно рассмеялась.
— Вот еще, пойду я с котенком! — сказала она, однако тотчас же поднялась и, раскрыв дверь из ложи, позвала Павлика: — Кис-кис-кис!
Все засмеялись.
«Ну, погоди же!» — сказал себе Павлик и незаметно пощупал мускулы. Все малы еще были бугорки; еще была опасность, как бы снова не стать на колени.
— Ну, Кис-Кис, теперь будь кавалером, дай мне руку, а я — твоя мама! — сказала еще Нелли, и они пошли по круглому коридору.
У локтя Павлика лежала маленькая розовая ручка с заостренными ноготками. Она просунулась ему под руку так легко и грациозно, как кошечка или змейка, и Павел взглянул на Нелли, в ее розовое смеющееся лицо и подумал: «Это ты выходишь кошка, а вовсе не я!»
Около них проходили парочками гимназисты и гимназистки, и с некоторыми Нелли раскланивалась. Павлик ловил ее точно насмешливые взгляды, которыми она обменивалась при встречах с подругами; она словно кивала на него смешливо головою, и смущался Павлик от этого… и еще оттого, что порою ее светлые локоны приникали к его щекам.
Должно быть, оттого, что место было людное, Нелли не толкала и не изводила прежним образом Павлика. Рука ее лежала спокойно, иногда в узком месте даже прислонялась к нему Нелли плечом, и не похоже было, что она хочет его толкнуть, и это казалось приятным.
— Ты кавалер, ты должен занимать свою даму, то есть меня! — сказала Нелли еще.
В это время по коридору прошла горбатая девица Зоя, которую Павлик раз увидел у тети Наты.
— Поздравляю вас, Нелли, с таким хорошеньким женихом! — крикнула она и засмеялась.
И сейчас же за ними зазвенели женские голоса и послышались шаги. Павлик оглянулся и увидел, что за ними парочками идет целый ряд институток в белых пелеринах и все они смотрят на него и смеются, а одна из старших, в темно-зеленом платье, проходит мимо и говорит:
— Какой этот Ленев хорошенький! И точно башкиренок!
Не сразу понял Павлик, что было сказано про него. Когда же понял, сейчас же распрямил свою руку и бросился прочь от дамы.
— Куда же ты, стой! — крикнула Нелли.
Но Павел уже был за дверями ложи.
Дружный взрыв хохота раздался за ним.
Эти противные институтки сидели в ложе напротив, и Павел скоро заметил, что они смеются над ним там и показывают на него пальцами.
Во втором антракте горбатая пепиньера зашла в ложу тети Фимы и, пошептавшись с Нелли, передала Павлу обрывочек афишки. На нем было написано: «Ленев хорошенький!» И еще стояло: «Я люблю вас, Кис-Кис!!»
Прочитав это, Павлик вздрогнул и, скомкав афишу, швырнул ее вниз, в партер, на публику.
— Туда нельзя бросать, — сказала пепиньера и засмеялась. — Теперь в тебя влюбились все институтки и будут тебе письма писать.
Сверх ожидания, Нелли рассердилась.
— Ну, вот это уж глупости! — сказала она, и Павлик, благодарный за неожиданную защиту, поглядел на нее признательным взглядом. Тети Фимы не было, она ушла в фойе пить кофе, и потому Нелли объяснялась свободнее: — Он еще маленький, и к нему нечего писать письма! — недовольно отрезала она. Пепиньера потолкалась еще в ложе и вышла.
Сама пьеса Павлу не понравилась. Конечно, были смешные места, где нельзя было удержаться от хохота; были и страшные, от которых на душе грозно темнело, — взять хотя бы этого сумасшедшего Гаспара, считающего золото, — но было много такого в пьесе, что показалось Павлику неприличным.
Какие-то плясали, высоко поднимая ноги, к тому же в коротких юбках; а были и совсем бесстыдные; показывали чулки и туфли да еще припевали: «Смотрите здесь, смотрите там!» «Этаких бы и совсем в театр пускать не следовало», — решил он. В общем, однако, день прошел занятно, и Павлик, писавший матери аккуратно каждое воскресенье, подробно сообщил ей в деревню о своем посещении театра.
«Самое плохое в театре было — институтки, — писал он. — Горбатую пепиньеру тоже видел, и она
