Павел остался один; поленья, чем больше разгорались, все чаще и чаще трещали; они стреляли точно из пистолетов, и раз выскочила из камина пылающая щепка; она чуть не попала в одеяло, легла на коврик и там дымилась. Смотрел на нее Павел, щепка все тлела; следовало подняться и отшвырнуть ее, иначе она прожжет ковер тети Наты.
Павлик с трудом поднялся, встал на ноги, а щепка погасла. Едва нагнулся он посмотреть, в глазах потемнело, он зашатался и упал поперек постели и чувствовал, что ему сильно жгло голые ноги, но подняться не мог и неподвижно лежал. Потом от головы отступило; он повернулся, присел на постели, стал смотреть на огонь. Так призывно пламенели докрасна раскалившиеся поленья; оттого, что Павлик сидел на постели без одеяла, ему опять стало холодно, но лежать не хотелось, и он, цепляясь за мебель, подошел к камину и сел подле него на стул.
Оттого ли, что было жарко, в голове снова помутилось; знакомая рожа с аршинными зубами смеялась уже из камина; она делала гримасы и жутко взмахивала пальцами, как бы призывая Павла к себе.
— Стасик! Стасик! — с ужимками шипел старичок.
Снова вползли в голову мысли о Стасе и шумно в ней закружились. Он забыл о нем, а ведь это из-за него Стасик лежит, весь разбитый, в постели, может быть, он теперь уже умер. Павел сидит возле камина, а Стасик умер. Что только делается сейчас в доме тети Фимы, как взглянет он ей в глаза, если встретится на улице? И могилу Стасику выкопают, а на кресте напишут: «Умер Стасик, и Павел убил его».
— Ой! Ой! — снова холодея, вскрикивает Павлик. Это был бы такой ужас — увидеть лицо тети Евфимии, а бабка даже грозила — так Кисюсь проболталась, — что Павла в ступе истолчет. А если увидеть лицо Стасика в гробу?.. Нет, все, только не это; лучше сделать, что он намеревался: утопиться и умереть.
И едва высказал Павлик себе эту мысль, ему стало легче. Он в самом деле это исполнит и тогда освободится от всего. Правда, утопиться теперь негде, а умереть возможно, умереть вовсе не так трудно, стоит только захотеть. Вот, например, можно умереть от огня; можно близко к нему подсунуться и сгореть; можно было и так сделать: приблизить к огню глаза вплотную, и когда глаза лопнут — Павлик умрет. Он видел раз в деревне кошку с лопнувшими глазами, вынутую из огня сторожем при пожаре лавки. Кошка вскоре умерла, и так же скоро может умереть и Павлик. Придет тетя Фима, а Павлик будет мертв, надо только глаза как можно шире раскрыть.
И, склонив лицо к пасти камина, Павлик широкими глазами смотрит в огонь. Шевелятся на висках волосы, точно крутятся от жара, лицо жжет нестерпимо, и глаза слезятся, и щеки щиплет, а он все смотрит в огонь и думает: «Скоро ли?.. Скоро ли?..» Потом глаза его в самом деле перестают видеть, и он валится со стула.
Как сквозь сон слышит Павлик над собой шум и крики; точно бубенчиками звенит тройка, словно встряхивает его в экипаже на проселке, силится открыть он глаза, а экипаж все едет и словно пылью вьет вокруг, пылью заполнены и глаза.
Глаза, однако, он все же открывает. Он видит, что вокруг него столпились дети с заплаканными лицами и тетя Ната, у которой глаза также красны. Неужели и она тоже смотрела в огонь? Ему жалко тетю Нату, потом в голову вступает, что он видит, значит, не лопнули у него глаза, и он не умер; он касается рукою лица — все лицо намазано салом.
— Я же хотел умереть, тетя Наточка! — говорит он тоненьким голосом. — Мне так жалко Стасика было!
И странно: все лицо тети Наты расщепляется морщинами. Неужели это она заплакала? С чего?
— Милый ты, милый, милый и маленький! — говорит она.
Целую неделю провел Павлик в одной комнате, да и в той были спущены шторы. Не лопнули глаза Павлика, как он надеялся, но были сильно повреждены жаром, и часами приходилось лежать ему неподвижно с компрессами в темноте.
Раз, когда он лежал с повязками, представилось ему, будто склонилось над ним прекрасное лицо тети Фимы и атласные пальцы легли на лоб. Но не шевельнулся Павлик. Так страшно было бы взглянуть на тетю Фиму, что если бы даже и мог, он не снял бы с глаз повязки. Он только спросил Степу: правда ли была тетя Евфимия Павловна? Степа ответил: правда, и сообщил, что маленькому Стасику гораздо лучше, что он скоро начнет ходить в училище.
А через неделю в школе появился и Павлик.
С угнетенным и трепетным чувством входил Павел в школу мадам Коловратко; много было причин для волнения: во-первых, все, вероятно, уже знали о его драке; затем, конечно, были осведомлены о полученном им несносном стихотворении; наконец, в школе он должен встретиться со Стасиком, Катей и Леной.
Между прочим, перед отправлением в училище тетя Ната предложила ему надеть синие очки, но Павлик тут же решительно отказался. Чтобы он в довершение всего очки надел! Сделаться окончательно посмешищем всего класса! Нет, он совсем на это несогласен, очки носят только старики.
Однако в школе все обошлось довольно просто. Мадам Коловратко приветствовала его не только с достоинством, но и с мягкостью, чего раньше не замечалось; Катя и Лена ему обрадовались нелицемерно, особенно Катя, всегда к нему расположенная. Что же касается до Стасика, то он был так великодушен, что даже не помянул о прошлом. Он подал ему руку как ни в чем не бывало и даже вызвался очинить Павлику карандаш. И поместился Павел опять рядом с Катей, и все пошло заведенным порядком.
Единственно, кто встретил Павлика с насмешкой, это была хорошенькая Нина Федюк. Она, видимо, никак не могла примириться с тем, что Павел не сидел с нею, и, когда он проходил мимо нее к своей парте, бросила ему презрительное:
— Институтский Кис-Кис!
По окончании занятий тоже вышла небольшая неприятность. Собрав в ранец книжки, Павлик вышел из школы одновременно с Катей и Леной, и среди разговоров они дошли до их дома так незаметно, что Павлик пришел в себя только тогда, когда стоял на крыльце у звонка. Вздрогнув, он сейчас же стал прощаться.
— А ты разве не к нам? — спросила изумленно Катя.
— Нет, нет, — торопливо ответил Павлик и побежал через улицу к дому тети Наты.
Он видел, что маленький Стасик покраснел. Опять вспомнилось бывшее, и на душе Павла стало неприятно.
Последующие дни сгладили жуткость воспоминаний, но в дом тети Фимы Павлик так и не заходил, и постоянно на середине улицы дети прощались, расходясь в разные стороны.
Прибыло письмо от мамы, в котором она писала по-прежнему ласково, хрупко и мягко. Догадался Павлик: ей не сообщили о происшедшем у камина — она не знала ничего.
Так потянулись однообразные дни, наступил декабрь, и быстро бежали числа; начались разговоры о праздниках; прибыло от мамы письмо, в котором она сообщала, что приедет к двадцатому декабря и повезет Павла на праздники в деревню.
Двадцатое число подошло, а мамы не было. Не было от нее письма, и Павлик стал тревожиться. Тетя Ната объяснила ему: в степях свирепствуют метели; было трудно ехать, стояли саженные сугробы, вот почему мама замедлила, говорила она.
Настало и Рождество, а Елизавета Николаевна все не приезжала. Павлик отправлял письмо за письмом, ответов не было. Тетя Ната сказала ему, что на праздник непременно надо будет навестить тетю Фиму; как ни волновало это Павла, все же он знал, что это необходимо, и отправился к тете Евфимии с визитом.
Очень, очень волновался, когда подходил к дому. Едва позвонил, сердце так забилось, что было впору только прочь убежать. И, может быть, он убежал бы, если б в это время не раскрыла дверь горничная Васена. Она улыбнулась ему, и Павлику захотелось плакать. С замиранием сердца побрел он по залу, и ноги его от волнения скользили по гладко натертому паркету. Однако его уже дожидалась милая тетя Фима; она сейчас же подошла к нему со своей необычайной улыбкой и расцеловала в обе щеки, ни словом не упомянув о происшедшем. Подошла тут же и еще более похорошевшая Нелли; она была так прелестна в белом платье, в белых туфлях, что Павлик опять едва не расплакался: этакую красивую барышню он ударил в
