Целомудрие

— Это Терентий Яковлевич, письмоводитель гимназии, поздоровайся, — негромко сказала Павлику мать.

— Здравствуйте, здравствуйте, — проговорил Терентий Яковлевич и нагнулся к Павлу. Глаза у него были кроткие, невинные, заметно пахло от него вином, сизый нос точно мотался из стороны в сторону, когда он говорил.

— Не знаете ли, Терентий Яковлевич, приехала сюда Евфимия Павловна? — спросила Павликова мама.

— Как же, как же, кушают у директора чаи.

Лицо мамы заметно двинулось, а Павлик побледнел, ощутив в сердце разом нерасположенность и к директору, и к милой тете Фиме. «Вот пьет чай, она богатая, а моей маме надо дожидаться в коридоре», мелькнуло в уме. Положительно необходимо было быть богатым: только богатым и можно жить.

И Павлик крепко пошарил в кармане куртки: там лежало четыре рубля семьдесят копеек. Нет, он их никогда не истратит: надо для мамы копить.

По-видимому, и Терентий Яковлевич испытывал некоторое смущение. Что было делать ему с гостями, пока у директора пили чай? Он покашлял, попытался говорить о деревне, ничего из этого не вышло, и в искреннем огорчении забарабанили пальцы его по столу. Ногти были плоские, противно обкусанные, на одном пальце блестело узкое, как веревочка, стертое обручальное кольцо.

— Может быть, вы тоже пройдете к директору, Елизавета Николаевна? — сказал, наконец, письмоводитель.

— Нет, благодарю вас! — Побледнел при этих ее словах Павлик. — Пожалуйста, не беспокойтесь, я здесь посижу.

Терентий Яковлевич еще покашлял, потом пошел в свою канцелярию. В раскрытые двери было видно, как он сначала шелестел бумагами, а затем, отойдя к книжному шкапу и бегло осмотревшись, быстро глотнул из бутылки, снова запрятав ее в дела.

— Эх-хо-хо, ножки мои и жилочки! — сказал при этом он.

Елизавета Николаевна ждала долго, и около нее ждал угрюмый Павлик. Наконец за директорской дверью послышались голоса, широко открылись половинки дверей, и в коридор вышел, сверкая синими очками, директор гимназии. Его Павлик сейчас же узнал, хотя видел всего раз, весною, перед отъездом в деревню. Вместе с ним вышла полная, радушно улыбавшаяся дама с флюсом и с нею напомаженный Стасик и тетя Фима. Директор сейчас же подошел к матери Павлика и поздоровался вежливо, без улыбки, не сказав ни слова.

— Отчего же вы мне не доложили об их приезде, Терентии Яковлевич? — обратился он к письмоводителю, который закашлял.

Не ожидая ответа, он представил Елизавету Николаевну своей супруге и предложил всем зайти в квартиру.

— А этим временем я проведу к испытаниям молодых спартанцев, — сказал директор, опять не улыбаясь, но не сердито и не грубо. Одной рукой он взял за шиворот Павлика, другою — Стася и повел их, вернее, понес, как котят, вверх по лестнице. Не посмел Павлик обернуться на оставшуюся внизу маму. Затаив дыхание, шел он по коридору, стараясь равняться с директорскими ногами. Кривой нос директора два раза склонился к нему, точно собираясь клюнуть, тяжелая рука лежала на Павликовом воротнике. На подоконнике, на площадке второго этажа, в уголке, заметил Павел медный колокольчик. Директор высвободил руку, провел пальцем по раме, оставив на стекле полосу, покачал головою, хотел обтереть палец сначала о себя, потом о спину Павлика, не отер, и подвел детей к просторной комнате во втором этаже.

— Вот вам и экзамены, — угрюмо буркнул он.

Блистала широкая дверь стеклянными квадратами. В комнате было очень светло от зеркал, икон и портретов генералов. За зеленым столом сидел священник законоучитель и еще несколько человек в вицмундирах.

— Уважаемые, вот еще новички, в первый класс оба, — проговорил директор и, слегка толкнув обоих мальчиков в спины, сейчас же вышел.

Седой беззубый батюшка начал причесываться громадной щеткой и уныло вытянул шею с синими жилами.

— Подходите, мальцы, определим ваши познания, — вздыхающим голосом сказал он. Экзаменаторы двинулись, словно зашипели.

Помутнело и потемнело в глазах Павлика.

4

Мало помнит он, как и в чем их со Стасем экзаменовали.

Сначала батюшка заставил их прочесть подходящие случаю молитвы и остался обоими доволен. Потом оба мальчика что-то писали, решали и высчитывали; затем над раскрасневшимся Павликом склонилось старое, морщинистое, угрюмое лицо с острыми клиньями зубов. Как клочья седой выцветшей шерсти висела у шеи борода.

— Третья часть шестидесяти сколько? — спросил учитель.

Растерянный Павлик не знал и мигал глазами от смущения.

— Не двадцать ли? — осведомился преподаватель, страшно щуря глаза.

— Да, двадцать, — согласился Павлик извиняющимся голосом.

Еще прошло сколько-то времени. В дымном тумане колыхались перед Павликом лбы, щеки и носы учителей.

— Я видел Мишу, — сказал еще кто-то хитрым, беззубым голосом. — А если употребить частицу «не», как сказать»: я не видел?..

— Я не видел Мишу, — очень спокойно ответил Павел, а учитель покачал головой.

— Вот и соврал, неверно: я не видел Миши… — подстерег его злой, смеющийся голосок.

Павлик обиделся: как это «соврал»? Он никогда не врал; он не знал или ошибся, но он не врет.

Снова заговорил священник.

— Какая была при Моисее самая суровая кара египтянам?

Стасик замялся и задергал губами; Павлик же знал историю хорошо и поспешил ответить:

— Самая суровая кара — истребление первенцов!

Законоучитель укоризненно покачал головой.

— Не первенцов, а первенцев, не истребление, а умерщвление, и не кара, а кара: кора бывает только на дереве, — недовольно проговорил он.

На глазах у Павлика выступили слезы: он сказал верно, а столько ошибок. Но в этот момент появилась в комнате фигура директора, и все преподаватели снова встали.

— Несомненно, оба выдержали удовлетворительно? — веско спросил он учителей, блеснув синими стеклами. — Я знаю, они подготовлены хорошо, и один сын Петра Алексеевича, а другого губернатор помещает на свой счет в пансион.

— Да, подготовлены весьма удовлетворительно, — ответил за всех законоучитель и вновь начал причесываться.

— Теперь идите к матерям и объявите радостное известие, — сказал директор и вновь удалился, сутулый, строгий, неулыбающийся, пугающий очками.

В коридоре внизу дожидались сыновей Елизавета Николаевна и тетя Фима.

— Мама, мама! Мы оба выдержали! — закричал Павлик, бросаясь к матери.

И сейчас же за его спиною прогудел негромкий и несердитый, но безмерно устрашающий голос:

— В гимназии кричать нельзя.

Обернулся в трепете Павел: за его спиною стояло неулыбающееся лицо вездесущего директора.

Кратко поздравив матерей с принятием их сыновей в гимназию, он поклонился и прошел к себе.

— А завтра и в пансион, — сказал Елизавете Николаевне Терентий Яковлевич. — Распоряжение уж сделано — ох, ножки мои и жилочки — все в порядке.

Поблагодарили. Счастливо улыбаясь, вывела мама Павлика из двери. Ослепительное солнце