Смутно и совестно было на сердце. То, что увидел он на купанье, темнило душу, не позволяло глядеть Линочке в глаза. Да и она сердилась или была недовольна… Это так полагалось, Павел не мог теперь обижаться; он скорее доволен был, что Линочка — другая, так принижало его перед нею то, что он узнал.
Точно другая была теперь перед ним эта самая Лина. Из таинственной, полной неизъяснимой тайны она вдруг сделалась известной. Поглядывал на нее искоса Павлик; конечно, она была так же недосягаема, так же священна, как прежде, даже еще священнее, потому что Павел ушел, но все же как-то сразу стало известным, что Линочка — человек. Закрыв глаза, можно было видеть, что там, где у Линочки были рукава, под платьем были такие же, как у встреченной девочки, руки; и грудь у нее должна была находиться под бантом этой кофточки, а если… если, например, закрытый взгляд опустить (открытым держать его было стыдно), можно бы было увидеть, какая Лина и ниже… например, ноги ее. Они были одеты в чулки, и крошечные туфельки ступали подле ног Павла. Но если бы… если припомнить, как стояла перед ним у канавы девушка с завернувшейся на голове сорочкой, которую она силилась надеть, можно было бы приблизительно представить себе, какие ноги были у Линочки вообще, и от этого по сердцу тяжко прокатывается стыд.
«Да, она права, что так сурова, я уже — не чистый…» — шептал себе Павлик. И поглядывал он на Лину и думал: «Видит ли она, что я не чистый? Догадывается ли она?»
— Отчего вы все время молчите? Это так неделикатно! — рассерженно сказала наконец кузина.
Смутился Павлик. Разве он все время молчал? Он задумался, он думал о чем-то… вот он и забыл, что с дамой идет.
— О чем же вы думали? — спросила Линочка.
Павлик вспыхнул.
— О городе! — быстро сказал он, и снова ложь показалась ему спасительной.
К его удивлению, кузина Лина не приняла это сообщение просто. Брови ее сдвинулись, на губах появилась презрительная усмешка.
Да, я слышала кое-что о вашей жизни в городе, сказала она и. помолчав, добавила с усмешкой:
— Мне писали.
— О чем писали? — простодушно удивился Павлик.
Когда мы с вами у оврага встретились, я этого не знала, а дома ждало меня разочарование. (Линочка так и проговорила: «Разочарование», и Павлик посмотрел на нее: какая умная была она, как говорить, умела!)
— Какое же это… разочарование?
— Пожалуйста, не притворяйтесь; сами знаете отлично.
Даже побожился Павел. Не знал он и догадаться не мог.
— А мне написала письмо Ася Богданович! — крикнула Линочка в гневе на Павликово притворство.
И смутился Павлик и заробел. Он никак не ожидал ничего подобного, и в смущении «Ася» принял за Тасю. Неужели Тася написала Линочке обо всем? Как он ухаживал за ней и потом не кланялся и не узнавал на улицах? О том, что цвело так жутко и мучительно в душе его?
— Вот видите, вы испуганы, мне и вторая институтка тоже написала! — прошептала Линочка, и ее лицо, искаженное злобой, показалось ему некрасивым. Не сразу он представил себе не идущее к Тасе слово «институтка». Тася не была в институте, она училась в гимназии. Потом фамилия Таси была Тышкевич, а Линочка сказала какую-то другую. Понемногу волнение Павлика стало проходить.
— Про какую Асю вы говорите? — переспросил он уже спокойно.
— Какой же вы притворщик! — снова крикнула Лина, — Ну, конечно, про Асю Богданович, которая вам написала из института письмо.
Теперь Павлик уже смеется. Вот оно что! Он перепутал Асю с Тасей. Тышкевич с Богданович; теперь сразу сделалась ясной причина холодности кузины.
— Мало ли какие мне письма пишут! — с деланным равнодушием сказал он и опять солгал, потому что подобных писем никто более ему не писал.
— С вашей стороны, однако, неприлично получать такие признания! — бросила ему презрительно кузина и, не выслушав его оправданий, отошла к взрослым.
Уже явно было, что она ревновала. Откуда забралось к нему такое слово, Павел не знал; должно быть, из прочтенных книг. Но он сразу понял его значение, и на душе вместе с чувством неприятности, что кузиночка глупая, появилось ощущение довольства.
Его ревнуют!
Ничего не запомнил он в той прогулке на плотину, а кузина Лина так и уехала к себе с обидой в сердце, не примирившись с ним.
«Она глупая!» — думал Павел о ней.
Дядя Евгений появился в деревне только к концу июля, до этого времени он находился на Кавказе, лечился «от печенки».
Странно было слышать Павлику, что на Кавказе же лечилась в то время и Антонина Эрастовна, жена земского начальника. Собственно говоря, ни о чем этом и не догадался бы Павлик, если б случайно не заговорила об этом тетка Анфиса. Она и вообще была безудержна в своих суждениях, высказывая в присутствии Павлика свои откровенные мысли, теперь же, говоря о Евгении Павловиче, она добавила, звеня посудой:
— Уж конечно эта потаскушка за ним увязалась, а еще чужая жена!
— Фиса! — укоризненно шепнула Елизавета Николаевна, указывая глазами на сына.
Но разошедшуюся тетку уже нельзя было остановить. Она только заговорила по-французски, но так как Павлик все отлично понимал, то ему стало сейчас же ясно, что тетка бранила Антонину Эрастовну, даму с золотистыми волосами, которая жила на квартире у дяди.
— Я не знаю, чего это муженек смотрит! — добавила тетка и плюнула перед собою. — А я бы на его месте ее кнутом!
— Павлик, сходи принеси мне зонтик, — поспешно сказала Елизавета Николаевна, и еще говорила что-то сестре.
И когда Павлик подходил с зонтиком, услышал пренебрежительное:
— Ну, что понимает десятилетний мальчишка, что он разберет!
Однако разбирался Павлик, очень разбирался. Всюду, куда он ни заглядывал в деревне, люди жили странно и страшно. И все были неплохие люди, а жили плохо. Ведь дядя Евгений был очень хороший человек, притом красивый и добрый, с большими усами; а та молодая Женщина с золотыми волосами, как прелестна была она, как улыбалась тихо и притаенно, и глаза какие были печальные. Она нравилась Павлику не только потому, что тихо улыбалась и что волосы у нее были золотистые, она вся нравилась ему, какой-то тихостью, кротостью чистой веяло от нее. Порою маму напоминала она Павлику, и вдруг она «потаскушка», она «чужая жена», и ее «кнутом» следовало, по мнению тетки. Если она делала нехорошее, зачем так красива она была? Зачем глаза у нее были такие печальные? Если же она поступила хорошо — зачем тетка сердилась и бранила ее?
В неразрешимых противоречиях никнет сердце Павлика; что то путалось меж людьми скверное, что-то стояло мех ними, в их жизни, что заставляло их поступать нехорошо. И главное, что нехорошее делали добрые, хорошие люди, стало быть, было что-то сильное, что заставляло их поступать нехорошо.
Что дядя Евгений поступал плохо, это было для Павла вне сомнения: ведь он же видел, как дядя держался с горничными, как некрасивую учительницу обнимал; да и Ксения Григорьевна была замужем, она была некрасивая и не очень молодая, однако тоже поступала нехорошо. Ее Павлик очень обвинял (должно быть, потому, что она была некрасивая); а белокурую с тихим взглядом оправдывал. Как бы то ни было, хотелось верить, что она не виновата; виноват во всем веселый дядя Евгений Павлович; его уже ни как нельзя было оправдать, однако тетка Анфиса бранила не его, а Антонину Эрастовну. Он же, по ее мнению, не был ни в чем виноват.
Опять противоречия сдавливают сердце Павлика. Что в этой жизни? Почему виноватый признается невиновным, почему о той, у которой глаза печальные и тихие, говорят «ее надо кнутом»?
