— Ведь там девочки купаются, зачем же туда? — сказал он. Никогда он здесь ранее не ходил.
— Вот еще! — равнодушно возразил Гриша и запихал в карманы еще несколько черепков. — Вот невидаль, девчонки! — Голос его был полон такого презрения, что Павел нахмурился. — Они будут целый день полоскаться, так мы и будем их ждать?. Нет, я их выгоню! — Он пошел к воде решительным шагом.
— Девоньки, девоньки, барчата идут! — завизжали в канаве пестрые смеющиеся голоса, и одни из купавшихся присели в воде по шею, а другие, которые уже вылезли, частью бросились в кусты, частью торопливо принялись надевать на берегу рубашки.
И тут Павлик впервые увидел тело девочки. В испуге стремилась она надеть на себя сорочку, а прилипшая холстина завернулась на теле и не спускалась вниз. С жутким стыдом и вниманием смотрел он на это белое тело, неизвестное и странное. Лица ее не было видно, потому что девочка все старалась надеть свернутую в кольцо сорочку; тонкие руки ее были подняты над головою, но все остальное, загадочно блестевшее, показалось Павлику, при мгновенно брошенном взгляде, таким непохожим, что в голове жутко мелькнуло: «Пашка права!»
Ему было стыдно, чрезвычайно стыдно, все лицо его покрыли тени стыда, и, однако, проходя дальше, он все же не смог удержаться и. весь стыдящийся, обернулся опять и снова увидел, что девочка так и не может набросить на мокрое тело рубашку и что тело ее непохожее, совсем непохожее, особенно жутко разнившееся у бедер.
Павлик вздрогнул, смутился: в лицо ему, прямо в глаза, брызнули холодные струи. Он отступил, увидел, что Гриша швыряет в девок землею, а те, привстав в канаве, вдруг с криком и смехом начали плескать в обоих струями воды, и мгновенно вся куртка Павлика была залита водою, пришлось снова сломя голову бежать.
— Ах вы халды! Ах халды! — хохоча во все горло, кричал Гриша. Коломянковая блуза его намокла от воды и сделалась темно-серой, по всему лицу текли струйки, а Павлику не было смешно: образ впервые увиденной им голой девушки стоял перед ним, наполняя сердце непонятной тревогой, страхом и стыдом.
Теперь он мог уже отчасти представлять себе Пашку и даже кузину Лину, и сознание этого наполняло его ужасом.
О Пашке много не думалось: Пашка не привлекала; а вот кузиночка Лина казалась чем-то священным, особенным, милым, хрупким и неизвестным, и, однако же, Павлик теперь мог догадываться, какая она.
Одну девушку Павел увидел перед собой обнаженной. Теперь, закрыв глаза, он мог увидеть перед собой нагою и Лину, Линочку, эту изящную, красивую, капризную Линочку с двумя пепельными косами, которая казалась ему всего вчера божеством.
Никогда еще не западавшие в голову мысли наполняют сердце Павлика.
На Лине было платьице, прелестное, как она сама; но ведь вечером, ночью, она же снимала это платье, как все люди, и ложилась в постель. Павлик никогда раньше не думал о том, что Лина ложится в постель и перед этим раздевается; не думал даже тогда, когда она жаловалась ему, что порою ее раздевает, после куклы Марьи Михайловны, кадет Гриша; тогда сердце его было полно негодованием, отчего же теперь наполняется оно каким-то новым чувством?
До сих нор он ни разу не подумал о том, какая Лина без рубашки, почему же такие мысли западают в голову сейчас? Павлик сдавливает себе виски, стискивает зубы и тихо стонет.
Подле него, фыркая, как кошка, купается Гриша. Вот Павлик видел, как он перед ним раздевался, и ему не стало от этого ни страшно, ни стыдно. Но если бы здесь раздевалась Линочка? Что было бы с ним?.. Он убежал бы прочь, быть может, заплакал, во всяком случае, он бежал бы без оглядки тысячу верст… Значит, в самом деле было что-то особенное, разное, что разнило его и Лину. И, очевидно, было нехорошее, потому что ему было смертельно неловко. Но что это, что оно, такое разнос и нехорошее, в чем?
— И напрасно ты, сударь мой, не купаешься! — гогоча от удовольствия, кричит ему с канавы кадет.
Теперь он плывет на спине, плавно крутя руками, и все тело его на поверхности воды такое спокойное, белое, знакомое, что не смущает ничуть. А если б перед ним лежала так Линочка? А что. если б так перед ним была Тася? Павлик всплескивает руками. Да, да, Тася, та единственная Тася, которую он встретил в городе на праздниках, которую любит и которую совсем забыл?.. «Ведь я же люблю ее! — кричит он беззвучно. — Я люблю ее, одну на свете, люблю и буду любить всегда!» Странная, дотоле неизвестная дрожь вдруг потрясает тело Павлика. Дрожь начинается в груди, потом переходит вниз, и начинают дрожать и подламываются ноги, он садится, а теперь дрожат руки, и зубы щелкают точно в лихорадке: «Бр… бр… бр…» И какое-то сладкое замирание, почти судорога, проплывает по телу. «Тася! Тася!»
— Говорю тебе, разденься и подплывай! — кричит, плескаясь, Гриша
«Да, вот какое-то замирание, точно мрет сердце, точно его кто то щекочет… И жутко и странно, и поддается дрожи все тело, и не похожа ни на что. и… приятно… Да, приятно, как это ни страшно признать».
— Иди же иди! — зовет Гриша.
— Что, что? — спрашивает Павлик и смеется в какой-то расслабляющей сладкосудорожной дрожи. Зубы его вдруг тесно сжались. — Что ты, что? — едва может выговорить он.
— Э, размазня! Тебя надо бы в корпус…
И опять встает перед глазами видение: девушка с топким, белым, странным, дотоле невиданным телом, без головы.
— Иди же, последний раз говорю, а то сейчас оденусь!
Павлик все сидит, все дрожит и думает, и гак зыбко и страшно и расслабленно в его теле, точно он возил на себе целый день тяжести и теперь отдыхает. Он пытается согнуть пальцы, пальцы не движутся; в них никакой нет силы; пытается сжать кулак, и сладко, безвольно ослабли все мускулы, и приятная утомленность, от которой хочется дрожать, стуча о зубами и смеяться, охватывает душу. Он же совсем бессилен, он ничего не весит, он не может сжать пальцы, теперь бы заснуть.
— Ну, уж и трусишка ты, трусишка! — говорит ему вылезший из воды посиневший Гриша. Он тоже щелкает зубами, но щелкает от холода, крепко, мужественно, как здоровая собака: гам! гам! — и все лицо его здоровое, и тело грубое, с кое-где пробивающимися волосками. — Неужели ты боялся раздеваться потому, что девчонки были?
— Нет, я не потому, — тихонько отвечает Павлик и загадочно-жалобно улыбается. — Я совсем не потому… я… — Странное признание почти готово сорваться с губ Павла, но он вовремя сдерживается, отходит в сторонку и, оправляя высохшую на солнце рубашку, говорит: — Нет, я просто раздумал купаться, я вовсе не хочу.
Смотрит, к нему вновь возвращается сила. Странный припадок миновал. Он может снова сжать пальцы, может сжать руку в кулак, и ноги уже не дрожат.
«Что же это было? Что было?» — в недоумении думает он. И тайное беспричинное ощущение стыда и отчаяния прокрадывается в сердце.
После обеда все взрослые и невзрослые отправились гулять на мельничную плотину.
Пошла даже тетка Анфиса, которая никуда обычно не ходила. Она ездила лишь только в церковь да к благочинному на своей хромоногой лошади Буром, и то, что она собралась прогуляться пешком, было событием большой важности.
Ввиду променада тетка Анфа решилась и принарядиться. Вместо неизменного капота она облеклась в шумящее оранжевое шелковое платье и на плечи накинула накидку из тарлатана, которая отливала за давностью всеми цветами, как спина старого окуня. В руках у тетки блистал громадный ярко-красный зонт с утиной головой.
Давненько не хаживала я на мельницу, там мой кум Прокофий Елисеевич живет, объяснила она бабушке Ольховской причину своей парадности и пошла впереди всех, ковыляя на толстых ногах, сама похожая на жирную громадную утку.
Александра Дмитриевна шла с мамой Павлика, Гриша, но обыкновению, не шел, а бегал по сторонам, скакал через канавы и встречные заборы, и Павлу необходимо было идти подле кузины.
