кузину Лину.
— Павлик, Павлик, я всю ее закидал! — голосит он еще, а Павлик думает: «Ну какой же он глупый, а еще кадет».
Поравнявшись с экипажем Павлика, он бежит подле лошадей, стремясь не отстать, потом вскакивает на подножку тарантаса и предлагает:
— Вылезай из экипажа, побежим рядом, кто кого перегонит.
Собственно говоря, на это предложение Павел охотно бы согласился: пробежаться это неплохо; но впереди едет барышня с серыми глазами — что она подумает о нем, что скажет? Пожалуй, и Павлика сочтет таким же глупцом.
Наконец среди равнины, как марево степи, появляется в дымке черная каемка оврага. Ямщик объясняет, что это и есть Погромный овраг, а за ним в глубоком тумане утра блещет крест церкви и сереют дома. Эта деревня называется Черный отрог. И Погромный овраг, и Черный отрог звучат как-то устрашительно; но так охватывает все бесконечное солнце, так налит оно и уничтожает в душе всякие страхи; вот кудрявый вязок стоит одиноко среди зеленой равнины, и под ним дремлет стадо.
— Если бы у меня было ружье, я бы всех коров перестрелял, пока они снят! — кричит Гриша, и Павлик даже вздрагивает: «До чего же он дурак!»
А овраг все ширится, все растет перед глазами, из черного становясь красным и бурым. Обрывистые утесы его высится над днищем, кое-где еще заполненным водою. Останавливаются оба экипажа.
— Тут только и есть одна дорога, — говорит ямщик, да и то надобно вылезать.
Сейчас же выбираются из тарантаса мама и Павлик. Александра Дмитриевна тоже вылезла и идет к ним с Линочкой.
— Пронеси только заступница, ужасно боюсь оврагов! — говорит она.
Кучера подвязывают у своих экипажей задние колеса веревками, чтобы было удобнее спускаться с крутизны; Елизавета Николаевна берет за руку Павлика, Александра Дмитриевна — Лину, и так все идут по кривому спуску. Гришу же не поймать: он носится по днищу оврага, гоняя ворон.
— Павлик, смотри-ка, что я нашел здесь! — кричит Гриша, подбегая с палкой. А на палке торчит лошадиный череп с ощеренными зубами, с пустыми огромными впадинами глаз.
— Я тебе в последний раз говорю, Гришка! — В голос бабушки прокрадывается отчаяние. — Брось чту мерзость, приедем выпорет тебя отец!
Скрипя, спускаются перед ними на дно оврага экипажи; улучив момент, Александра Дмитриевна схватывает за руку сына и так трясет, что голова кадета откачивается, как маятник.
— Я тебе и сама задам! — жужжит она, как оса.
В это время Линочка остается одна и, осмотревшись, быстро подходит к Павлику. Как искорки, как стеклышки, блестят ее глаза.
— Все кадеты очень невоспитанные люди, и я военных не люблю!
Точно цветок распускается в сердце Павлика. Да, да, это что-то новое, это на нее не похожее; она держалась раньше иных воззрений и вот изменила им.
На взгорье, на выезде из оврага, они крепко, в молчании жмут друг другу руки. Не смотрят один другому в глаза. Но от этого вновь возникшая дружба не делается меньше. Оба взволнованы, оба понимают.
А через, минуту их экипажи разъезжаются в разные стороны — вправо и влево.
«Да, конечно, мы приедем к ним в гости!» — думает Павел и улыбается.
— Чему ты улыбаешься, маленький мой?
— Ах, конечно же нет, что я так, мамочка! Я вспомнил. — И громкий радостный смех, явившийся против воли, против желания, бурно и сладко вздымает душу.
— Да что ты? Чему ты смеешься?
— Ничего, мама, что я так.
Опять старый дом. опять тетка, опять лес, солнце и несложные деревенские шумы.
Точно и не уезжал Павлик. Гак же зеленеет трава, так же солнце блещет, и на вершинах осокорей так же немолчно перекликаются грачи.
Даже радость всплывает на сердце словно прошлогодняя: светло, шумно сделалось на душе и весело, и захотелось улыбаться, и душу теснило этой радостью невнятной, и ширилась грудь.
И в том же ситцевом капоте, в таких же папильотках, с теми же недобрыми мышиными глазами появилась на веранде тетка, когда приехали они, и так же встретила их, словно теми же не очень любезными словами.
Но главное, как только сказала она, уже точно, как ранее, поднялись с гамом над рощей грачи и. каркая, полетели туч ей над домом, отчего небо сделалось черным. Это было уж так похоже на первое, что на мгновение Павлику показалось даже, что отъезд из деревни и все городское житье было сном.
Вошли в дом, на свою половину: там в передней дремал седенький Повар Александр.
— Александр, это я приехал! — крикнул радостно Павел, и древний повар поднялся.
— Заснул я маленько, не дождавшись: здравствуйте, барыня, здравствуйте, барчук!
Пока вносили и распаковывали вещи, Павлик не знал, что делать, и сидел на постели. Потом прошелся по оранжерее, вышел в садик и присел на крыльце под березой. Еще более усохли эти две березы от старости; верхи их обнажились и печально торчали. Для того чтобы увидеть верхи, надо было отойти на полянку; в садике по-прежнему зеленел кустарник, цепкие ряды чилиги пестрели подле куриной слепоты; голодные котята по-старому ползали под кустами, выгибая хвосты… «А что же цветы мои?» — сказал себе Павлик, изумленный, что он сразу не вспомнил о них, и хотел побежать, но на крыльце появился худощавый старик в халате, с кривой белой бородой, с выпученными глазами и, застучав костяшкою по перилам, крикнул угрюмо:
— Разбойники, шалопаи, я-то вас растуда!
— Павлик, Павлик, подойди к дедушке! — завизжала и появившаяся за ним тетка Анфиса, но угрюмо посмотрел на обоих Павел и пошел в свой сад.
Невесело и нерадостно смотрели его цветы. Было ли рано еще или погода стояла сухая, только стояли они нетесно на своей лужайке, худые, маленькие, утомленные, и жалко серели листики, еще лишенные бутонов и цветов.
Сад показался Павлику вымершим и унылым. Он покинул свои цветы для города, и вот цветы уж не встречают его; они прожили суровую зиму-под снегом; они видели осенние ливни и холода; и растут они неслышные и забитые, навевающие на сердце не радость, а грусть.
Печально оглядев свои клумбы, уходит к дому Павлик. Мать стоит на крылечке, зовет его к чаю.
— Отчего это, мама, все цветы повяли? — спрашивает Павел.
Мама улыбается: еще только начало весны, лето впереди, зацветут летом цветы по-прежнему.
Внезапно к чаю является тетка Анфиса в сопровождении девчонки.
— Вот, Лиза, я подумала: не нанять ли тебе для уборки комнат Пашку, она шустрая, спорая, да и дешевле, чем бабу содержать.
Вздрагивает Павлик и пригибается к столу, к своему блюдечку с чаем. Он совсем забыл про Пашку, а вот и она; ее тетка привела, эта глупая и толстая тетка Анфиса. Стоит и улыбнется Пашка; ее волосы плохо причесаны, ее лицо рябое. Совсем он забыл про нее, а вот она стоит и улыбается.
— Я, право, не знаю, Фиса, — говорит Елизавета Николаевна, сумеет ли она в комнатах убираться… Тебе сколько лет?
— Тринадцать-четырнадцатый, — отвечает Пашка и улыбается, глядя на Павла.
Невольно вздрагивает он под этим пестрым смеющимся взглядом.
«Нет, мама, ее — не надо!» — хочет сказать он, но проговорить это гак страшно, как бы не догадались.
Снова опускает глаза Павел к своей чашке и молчит.
— Да, наконец, можно испытать ее, — замечает тетка Анфиса. — Пригодится — оставишь, будет негодной — другую возьмешь… Целуй ручку у барыни, Пашка, ручку целуй!
— Нет, что уж совсем не надо, — отвечает мама. — Конечно, испытать можно, пусть останется пока.
