Ничего не имел против этой дружбы Павлик. Умитбаев был в самом деле очень красивый и ловкий; он так отлично вальсировал, что француз, учитель танцев, считал его «звездою пансиона». Насколько Исенгалиев был неловок и неповоротлив, настолько Умитбаев изящен и красив. Его отец был богат, считался ханом; платье Умитбаев носил заказное, постоянно покупал на свои деньги сластей и слыл в пансионе богачом и любимцем. Предложение дружбы даже польстило Павлику.
Подружился с Умитбаевым он. Обнявшись, по пансионскому обычаю, за пояса, они долго расхаживали в свободное время по коридорам пансиона, и рябой Исенгалиев жалобными глазами следил за Павликом, изменившим ему.
В противоположность башкиру, киргиз говорил совсем о другом. Не о забытой родине, не о разоренной земле, он рассказывал о девушках и о любви их к нему, о скачках в степях, охотах и разных опасных встречах в горах.
— За мной раз по степи гналась беременная волчица, — рассказывал он. — Живот у нее висел, она не могла быстро бегать и была голодна. В руках у меня ружья не было: была только веревка с петлей, которую мы умеем бросать на лошадей. Я бросил ее и захлестнул на шее волчицы и потянул за собою. Волчица задохлась, и я принес ее в кибитку отца. Когда отец распорол ее, в животе у нее были мертвые маленькие.
Умитбаев смеялся, и жутким казался Павлику его смех, но яркое ощущение силы притягивало его к киргизу.
Странными и манящими казались Павлику и рассказы Умитбаева о степных девушках.
— Весною у нас скачки бывают. И девушки, и джигиты скачут вперегонки вместе на неоседланных лошадях. Девушки скачут, а джигиты их догоняют, и кто догнал, имеет право схватить девушку и пересадить ее к себе, на свою лошадь, перед собой. И джигит нагоняет девушку и схватывает ее за грудь. Это позволяется, это ничего. Такой праздник у нас в степи весною…
Глаза Умитбаева начинали блестеть при этих воспоминаниях, кровь приливала к щекам, лицо бурело и становилось бронзовым. Острое тревожное ощущение тайного стыда охватывало во время рассказов душу Павлика. Но в то же время что-то словно все звало слушать. И не мог понять себя Павлик, понять причин своего любопытства и волнения, но казался ему Умитбаев в эти минуты и зверским, и привлекательным. На красивого зверя походил он — зверя, который жил под солнцем и дышал вольно, неиспуганно и ходил по целинам.
Раз утром, поднявшись в половине шестого, до звонка, Павлик начал одеваться. Вечером он был в театре, вернулись в два часа, сон не шел, к тому же надо было приготовиться по математике.
Стараясь никого не разбудить, Павлик тихо шел к умывалке. Там были уже двое. Заглянув в дверь, Павлик увидел: не умывались они, эти пансионеры, большой и маленький, но сидели, притаясь у стенки, за чаном, на скамье. Ничего не подозревая, он хотел было хлопнуть в ладоши, но ощутил: руку его кто-то осторожно схватил сзади и задержал.
— Молчи, тише! — сказал Умитбаев. Он также стоял в дверях. — Здесь двое, я хочу посмотреть!
Павлик вгляделся в изумлении. Да, были двое — большой и маленький: голубоглазый Пищиков и ужасный Клещухин. Слабо охнув, Павлик подался к двери.
— Тише! — жутко повторил Умитбаев.
Павлик стоял в оцепенении. Он уже совсем забыл про этого ужасного, с рыбьими глазами. После той взбучки, которую раз задали Клещухину башкирята, он оставил Павлика в покое, не приставал к нему, даже не показывался на глаза и словно стерся во внимании Павлика. Учились они по разным «занимательным», спали в разных спальнях. Правда, порою Павлу приходилось сталкиваться с Клещухиным в раздевальной, когда отправлялись в гимназию, но Клещухин все время делал вид, что не замечает Павлика; его мертвые глаза скашивались в сторону, он даже не толкал Павлика, как все обычно толкались, а обходил: урок был ему на пользу.
— Вот проклятый, вот собака! — словно задыхаясь, прошептал около него Умитбаев.
Старый размоченный паркет треснул под его ногой. Павлик увидел, как пугливо вскочил маленький Пищиков и бросился прочь. Перед Павлом и Умитбаевым оказался один Клещухин.
— Что это вы делаете здесь? Двое? — жутко и раздельно спросил Умитбаев и угрожающе двинулся.
Пожелтевшее на несколько мгновений лицо Клещухина стало худеть, словно вода, наполнявшая его щеки, начала стекать куда-то к шее.
— А тебе что за дело? — так же негромко спросил Клещухин и двинулся, ощерив зеленые зубы. — Чистим сапоги. А ты что нам за указчик?
— Я… тебе… вычищу! — еще тише и угрюмее проговорил Умитбаев.
— Пойдем, пойдем.
Предчувствуя ссору, Павлик потянул друга за рукав. Но Умитбаев оттолкнул его резким движением, его округлившиеся глаза с белками из слоновой кости все держались на лице Клещухина, и даже волосы защетинились на затылке, как на сапожной щетке.
— А что, если я расскажу?..
Тотчас же за спиною Павлика раздалось сипение, и Клещухин приблизился к киргизу. На шее его вздулись веревками жилы, рот съехал на сторону, в груди сипело.
— А если я расскажу про тебя и Ленева?..
Почти одновременно раздался тупой и короткий удар, точно потонувший в тесте.
— Ах, сволочь! — крикнул Умитбаев. — Так ты еще смеешь…
Шатнувшись под ударом, Клещухин схватил одной рукой Умитбаева за горло, другой за руку. И прежде чем удивленный, ничего не понимавший Павлик успел опомниться, Умитбаев присел на одно колено, и внезапный тупой удар в низ живота заставил Клещухина опустить руки и согнуться вдвое.
— Да что вы! Что вы! — закричал Павел, но оба уже покатились по полу и давили друг друга руками и коленями и, рыча, хлестали кулаками по лицу, по шее, по груди.
Видел Павлик, как из носа Умитбаева текла кровь в раскрытые губы; еще увидел он, что Умитбаев с желтым лицом сидит на груди Клещухина и бьет его кулаками в уши; потом он заплакал от ужаса и отвращения и убежал.
— Что же это было, что? — взволнованно твердил он. — Отчего они поссорились, отчего грызлись, как звери?
Горела душа его; горело его сердце.
Отчего это у людей бывает? Отчего это бывает так?
Теперь Павлик сделался подозрительным и недоверчивым. Что подозревал он, чему не доверял — еще ясно не было. Но было скрыто что-то между теми двумя — между Клещухиным и Пищиковым. «Что это было? У кого спросить?» Все молчат, что-то зная; молчит воспитатель, молчат дядьки, все словно ходят с закрытыми глазами. Они начинают говорить только тогда, когда надо учить латынь, арифметику, молитвы или обедать. А вот растет и обволакивает жизнь что-то липкое, неясное, путаное, о чем думать странно и страшно. Приковывает оно внимание точно чугунной цепью, а что оно, от кого узнать?
Должно быть, Павлик в волнении проговорил это слишком громко. Спавший рядом с Пищиковым второклассник Чухин зашевелился и приподнял голову.
— Ты чего? — угрюмо спросил его Павел, услышав тихий смех.
— Соньке вчера вечером Клещухин подарил шоколадку! — объяснил Чухин и скверно засмеялся.
И побледнело от этого словно что-то раскрывавшего смеха лицо Павлика.
— Слушай! — угрожающе прошептал он гимназисту и придвинулся к его постели, сжав кулаки. — Слушай, если ты еще раз пискнешь, я тебя изобью.
Должно быть, лицо Павлика было страшно. Чухин растерянно поморгал глазами, потом юркнул головой под подушку.
Постоял еще перед Пищиковым Павлик и угрюмо пошел к себе. Шел, задумавшись, в свою спальную, лоб его был в морщинах. Маленький Чухин знал больше четырнадцатилетнего Павла. Он чувствовал, он смутно сознавал это, и горело сердце его.
У выхода из спальной он внезапно встретил Клещухина. Так подавлен был своими мыслями Павлик,
