что-то отталкивала или обо что-то опиралась. С откинутой назад головой и оскаленными зубами Тевена выглядела еще более некрасивой, чем когда-либо прежде. Она не кричала; в глубине груди лишь зарождался приглушенный, непрерывный стон. Ридарета все еще давила на острие, то и дело резко двигая рукой, пока наконец не выдернула его из раны и одним ударом перерезала стоящей на коленях женщине горло, столь хорошо открытое благодаря откинутой голове. Разбрызгивая вокруг кровь, Тевена, выгнувшись назад и все так же вытянув перед собой руки, начала медленно оседать на спину, с подвернутыми под ягодицы ступнями. Хрипя и булькая перерезанным горлом, она еще долго видела лицо склонившегося над ней одноглазого чудовища, которое смотрело на нее с любопытством, а под конец собрало во рту красную слюну и позволило ей стечь вниз. Теплое, мокрое прикосновение к щеке было последним, что почувствовала Тевена. Ридарета жадно уставилась на нее, пытаясь не пропустить момент, когда в глазах умирающей окончательно погаснет… нечто. Последняя маленькая искорка.
Сейчас… еще… Все.
Арма бессильно плакала, давясь болью и отчаянием, все еще сжимая в пальцах судорожно сплетенные с ними пальцы убитой подруги.
Раладан вернулся из канцелярии, поднял взгляд от письма, которое держал в руке, и, одним прыжком оказавшись возле Ридареты, с размаху ударил ее по лицу.
— Ну и что ты наделала? — с неподдельным гневом спросил он. — Отдай нож! Ведь они дали мне то, что я хотел!
— А я хотела, чтобы они умерли, или хотя бы одна, — спокойно сказала она, нисколько не сердясь за пощечину; неизвестно даже, заметила ли она ее, поскольку Раладан довольно часто ее бил, и она к этому привыкла. — Письмо у тебя? Написано, куда его отнести? Ну тогда бежим.
Он вздохнул, посмотрел на документ и покачал головой.
— Может, как-то и обойдется. Но сперва — за Таменатом.
— «Потом он узнал ее, то была смерть! Хей, рыжему беда!» — пропела она и согнулась от внезапного приступа боли, неожиданно ожившей в ее теле. — А-а-а… А та, вторая в подвале, была рыжая, или мне только показалось?..
Раладан шел впереди и не смотрел на нее, так что, выходя, она наступила на сплетенные руки и прошлась Арме по животу.
Как и предполагал Раладан, личные комнаты наместницы очень недолго оставались пустыми. Вскоре появились первые урядники, искавшие куда-то пропавшую начальницу. Но прежде чем это произошло, почти бесчувственная от боли и отчаяния женщина пережила худшие мгновения в своей жизни. Все внутри нее выло, обожженная плоть, казалось, отваливалась от костей. Она все еще цеплялась за судорожно сжатые пальцы армектанской сестры, которая еще вчера смеялась вместе с ней за столом, рассказывая об ухаживаниях Лошадника. Еще вчера у обеих были какие-то планы, мечты. От них осталось только негнущееся, сперва просящее о помощи, а потом лишь прощальное пожатие неподвижных пальцев трупа. У Армы кончились слезы, но последние их капли не хотели высыхать в глазах и размазали очертания предметов, превращая все вокруг в черты лица умирающей Тевы, ее застывшие в немом изумлении глаза и бессильно оскаленные зубы. Что бы еще ни случилось, Арма знала, что не забудет это лицо до последнего дня своей жизни.
Потом вокруг появилось множество людей, и каждое следующее мгновение становилось новым кошмаром для измученного тела и окровавленной души. Ей пытались принести облегчение, но вместо этого причиняли муки. Под платьем ожоги оказались не слишком сильные, но лицо, шея и руки, в некоторых местах серьезно обгоревшие, обещали страшные шрамы до конца жизни, а до этого — месяцы страданий. Арма знала, как долго и болезненно заживают раны от огня, и не слушала никаких слов утешения, понимая, чего эти слова стоят. Предоставленная наконец сама себе — ибо отослала даже служанок, велев им ждать за дверью, — бедная женщина снова заплакала, чувствуя себя одинокой как никогда Верная Ленея, сгоревшая живьем в проклятом подвале… И Тевена, судорожно отталкивающая от себя смерть, с хладнокровной жестокостью насаженная на воткнутое в спину острие. Никого больше не осталось.
Но вскоре после полуночи оказалось, что кто-то все-таки есть. Шли мгновения, долгие словно дни. Одна из невольниц прокралась на цыпочках к самой постели завернутой в чистое полотно госпожи, пытаясь проверить, спит ли она. Арма вопросительно посмотрела на нее.
— Там пришел… кто-то, — сдавленно проговорила невольница, которой хотелось плакать каждый раз, когда она смотрела на ее высокоблагородие; Арма была доброй и снисходительной госпожой, и прислуга искренне ей сочувствовала. — Я… кого-то другого я бы отослала, но он…
У Армы дрогнули обожженные губы, но ее снова хватило лишь на вопросительный взгляд.
— Это тот великан-калека, которому я дважды прислуживала по приказу вашего высокоблагородия. Его благородие… Таменат. — Она с трудом вспомнила редкое, очень старое имя.
Арма все молчала и молчала, наконец медленно прикрыла глаза. «Да».
Она ничего не понимала.
Мудрец Шерни, от шагов которого вздрагивал пол, вошел в спальню и жестом приказал невольнице выйти. Служанка посмотрела на госпожу, которая снова медленно опустила веки, видимые сквозь щель в белых бинтах. Невольница ушла.
Старик подвинул себе кресло и сел.
— Кто сеет ветер, ваше высокоблагородие, пожнет бурю. Я сегодня виделся с друзьями и знаю, что они уже в безопасности.
Наместница медленно, очень медленно повернула голову, избегая его взгляда.
— Но я пришел сюда не для того, чтобы вести беседы о ветрах и бурях, ибо, как бы это сказать, ветры с некоторого времени неумолимо наводят меня на мысль про некую грушу, а та… Ну да, не более того. А бури — это занятие для моряков, и моряки…
Он замолчал, так как ему пришло в голову, что он все же ведет себя чересчур по-свински по отношению к несчастной. Наверняка она уже была сыта по горло моряками. Хотя, с другой стороны, он принес несколько воистину королевских даров и благодаря этому мог себе позволить очень и очень многое.
Он представил себе, как горит обожженное тело под бинтами, и по спине у него побежали неприятные мурашки.
— Ваше высокоблагородие, — сказал он, на этот раз с искренним сочувствием, — я пришел к тебе и кое-что принес. Я не сбежал с княжной и князем, потому что у меня здесь, само собой, есть еще кое-какие дела… само собой, как сказал бы кое-кто из моих знакомых. Прежде всего я принес тебе ответы на вопросы, ибо ты наверняка многого не понимаешь. Во-вторых, я принес себя. Можешь и дальше держать меня в заключении, хотя лучше уже без охраны… гм… ты простишь меня, если я скажу, что твоих охранников я пришиб? Я был вынужден, потому что пришли гости. Но теперь я уже могу дать слово, что не сбегу, чтобы освободить друзей. Если ты хочешь заключить пакт с Басергором-Кобалем и Крагдобом, моим сыном, то все так же можешь воспользоваться моей помощью в переговорах. Обещаю, я не признаюсь в том, что мог от тебя сбежать, но этого не сделал. Можешь верить этому обещанию, поскольку будь оно неискренним, то я вообще бы сюда не пришел, просто полез бы в горы и устроил бы тебе хлопот полон рот. Так что Глорм наверняка оценит твой жест, а я, хоть это и не мое дело, считаю, что лучше мир между горами и Лондом, чем война. И наконец, я принес тебе кое-что еще, госпожа, нечто, с чего, пожалуй, мне следовало начать, прости стариковскую глупость… Я посланник. Подумай. Могу ли я для тебя что-то сделать? Кроме воскрешения мертвых, ибо этого… я, пожалуй, не умею. Все вечно чего-то хотят от посланников, несут бредни, рассказывают сказки о магах… А ты — ничего?
Она беспомощно смотрела на него, не понимая, что имеет в виду этот необычный человек. Он мог что-то сделать? Но что? Она знала, что могут, вернее, чего не могут посланники. Пересилив себя, она прохрипела обожженным горлом:
— Но вы… никогда… ничего… не делаете…
— Это правда, ибо это запрещают законы всего. Лах'агар не может нарушить равновесие, поскольку его отвергнет Шернь. Но я — странный лах'агар, другого такого нет. Мои Полосы не только не запрещают, но попросту требуют действий. Посмотри хотя бы на Риолату… княжну Риолу Ридарету. Вот видишь. Да, да, она из тех, кому не нужно носить при себе никаких Брошенных Предметов, впрочем, ты это уже знаешь.
