первого сорта, ибо, по слухам, такие потертые жизнью драгоценности иногда попадали обратно в хозяйства, где вели расчеты, писали или читали письма на четырех основных языках мира, а прежде всего давали советы по вопросам, связанным с выращиванием новых Жемчужин. Свобода и манеры стоявшей перед ним старушки, а также ее прекрасный дартанский лишь подтверждали его подозрения.
— Ваше благородие, — сказала предполагаемая старая Жемчужина, — ведь у тебя есть глаза, и ты наверняка видишь, что у хозяйства… проблемы. Честно говоря, мы проводим распродажу. У меня нет ничего, хоть сколько-нибудь похожего на то, о чем ты спрашиваешь. Разве что только я, — криво усмехнулась она. — Меча я уже точно не подниму, но кинжал… По крайней мере, я знаю, за какой конец его держать.
Подтвердились почти все догадки Готаха.
— Ты была Черной Жемчужиной, госпожа? — спросил он и, лишь когда она рассмеялась, понял, сколь наивный вопрос задал.
— Прости меня, ваше благородие, — смущенно проговорила она. — Черная Жемчужина? Скоро я уже отправлюсь навстречу Полосам Шерни, так что беру ее в свидетели, что никогда даже не видела воочию такой драгоценности. Черная Жемчужина? Нет, ваше благородие. Я родилась, чтобы стать обычной Жемчужиной, но уже через пять лет оказалось, что ничего, увы, из этого не выйдет. С большим трудом я удержалась среди девушек первого сорта… Нас немного учили, как защищать господина или госпожу, если возникнет такая необходимость, но если спросишь меня, то отвечу, что не защитила бы тогда никого и ни от кого. Я не смогу продать тебе, ваше благородие, телохранительницу, даже самую худшую, поскольку у меня их нет. Несколько некрасивых и тощих девушек, почти каждая с каким-то изъяном, заика или прыщавая, у некоторых вообще с головой не в порядке. Говорю как есть — сам увидишь, если пожелаешь. В течение недели должен явиться некто, кто за полцены возьмет их всех для работы. Такой, какую обычно выполняют мужчины, — добавила она, и это означало, что девушкам остается не больше четырех месяцев жизни, заполненной нечеловечески тяжким трудом от рассвета до заката. — Если этот покупатель не придет, то я просто дам им всем акты об освобождении, поскольку не могу дальше их кормить. Они давно уже проели больше, чем сами стоят. Пусть умирают за свой счет, в переулках Эн Анеля или где-то еще, поскольку до своих деревень не доберутся. По крайней мере, у них будет шанс что-то украсть, прежде чем их поймает городская стража и отправит в наказание на каменоломни.
Слова ее звучали бездушно, но, к своему удивлению, Готах не заметил безразличия в глазах собеседницы. У старой «жемчужинки», похоже, было доброе сердце, и она наверняка отдала бы свой товар даже не за полцены, а вообще за символическую серебряную монету — лишь бы он попал в хорошие руки.
— Прикажи привести их всех, госпожа.
— Прикажи? Мне придется идти за ними самой, ваше благородие. Возможно, ты последний, кто хочет что-то купить. Здесь никого больше нет, я продам девушек, передам дома — ибо они уже не принадлежат хозяйству, скоро явится новый владелец — и вернусь к своему господину, у которого начинают неплохо идти дела в заморской торговле. Я тоже заслужила немного отдыха. Буду чинить платья госпоже, печь сладкие булочки, а в промежутках бездельничать.
Она вышла и вскоре вернулась.
— Будь любезен пройти в соседнюю комнату, ваше благородие. Здесь слишком тесно, к тому же нет помоста.
В соседней комнате помост был. Полтора десятка обнаженных женщин разного возраста — старшей было самое меньшее тридцать — на равном расстоянии выстроились на возвышении высотой в локоть. В ярком свете, падавшем через большие окна, Готах увидел, что невольницы довольно ухожены, в той степени, в которой это было возможно, — они выглядели чисто, вымытые волосы заплетены в косы, ногти не сломаны, а все волосы на теле удалены на дартанский манер. Возможно, они были слегка недокормлены, но не истощены. Неожиданно Готах отвернулся и негромко сказал:
— Ты человек, жемчужинка.
Старушка слегка улыбнулась.
— Нет, ваше благородие, всего лишь вещь, — машинально ответила она, но тут же поняла, что он имел в виду, и перестала улыбаться. — Наверное, да.
Готах уже понял, что вооруженную телохранительницу не получит. Снова повернувшись к помосту, он спросил:
— Кто-то из вас знает или хотя бы понимает кинен?
Ему ответила тишина.
— Нет, господин, — сказала старушка.
— Какой-нибудь язык? Хотя бы несколько слов?
— Нет, господин.
— Кто-нибудь может прочитать хотя бы несколько букв?
— Каждая напишет свое имя. Но так, как если бы рисовала заученную наизусть картинку, ваше благородие.
— Кто-нибудь ездит верхом?
Тишина.
— Нет, господин, — сказала жемчужинка. — Они ничего не умеют.
Одна из девушек вышла на полшага вперед и наклонила голову.
— Говори.
— Я ез-дила… на ослике, — сказала невольница. — Это как бы… та-кой маленький конь.
Готах молчал. Девушка, не поднимая головы, посмотрела в сторону, встретила его взгляд и снова уставилась в пол.
— Что-нибудь еще? — спросила надсмотрщица.
— Я у отца первая. А сес-тры от мачехи. Я ру-била дрова, умею все по хозяйству… Умею помнить песенки. Не храплю и… я все-гда теплая… — Она провела руками по животу до самых грудей, словно желая показать, какое тепло имеется в виду. — Я ум… умею…
Она замолчала.
— Иногда она заикается сильнее, иногда меньше, — сказала старушка. — Скорее запинается, чем заикается.
Готах подошел и посмотрел на девушку вблизи. Некрасивое лицо было отмечено оспинами после перенесенной болезни. Перед ним стояла обычная восемнадцатилетняя крестьянка, с широкой костью, годная самое большее для работ в поле. Как это часто бывало, отец не позволил ей выйти замуж, поскольку выгоднее было ее продать, когда подросли младшие. Дартанский крестьянин никогда не видел столько серебра сразу, сколько могла отдать ему дочь, продавшаяся в невольничье хозяйство, несмотря на то, что на руки она получала лишь скромный задаток, остальное — после того, как ее продадут, притом с какой-то прибылью.
Он почти слышал учащенное биение сердца. Возможно, в наступившей тишине он и в самом деле его слышал.
— Я ум-мею… — снова начала она, но сразу же стало ясно, что она больше ничего не скажет, и вовсе не по причине дефекта речи.
— Ты умеешь чего-то хотеть, и ты смелая, — договорил за нее Готах. — Ты сама не знаешь, как многое умеешь. Ты умеешь верить в то, что чего-то стоишь, что для кого-то может иметь значение, что ты ездишь на ослике, рубишь дрова и помнишь песенки… И ты права, умная девочка. Я тебя покупаю.
— Идем, — сказала надзирательница.
Готах не был столь отважен, как купленная невольница, и уже не осмелился посмотреть на тех, кого оставил с гаснущей в глазах надеждой, что он вернется и спросит о чем-нибудь еще. Он не был богачом; возможно, он и мог бы их всех купить, но не содержать. В Эн Анель, где, как предполагалось, будет ждать Кеса, должно было вскоре прибыть золото от гаррийского князя-представителя, однако он не знал, сколько, а тем более не мог оценить, много ли он еще потратит, прежде чем закончится вся эта авантюра…
Тем временем ни он, ни его жена не умели зарабатывать деньги, проценты же от того, что они вложили в один из столичных кредитных домов, с трудом покрывали их нужды. Он не мог открыть на рынке в Эн Анеле лавку с Брошенными Предметами.
