Впрочем, он понимал, что даже если бы у него имелись средства и он выкупил всех несчастных из всех хозяйств Шерера, он добился бы лишь того, что помосты начали бы прогибаться под тяжестью новых, а чем больше бы он покупал, тем больше бы они прогибались… Так заканчивались попытки улучшить мир, действовавший по установленным правилам, и обойти их было невозможно. Благим намерениям должен всегда сопутствовать разум.
Девушку звали Сема — такое имя было вписано рядом с его именем в документ о собственности, который он получил от старой жемчужинки. С этого момента ему принадлежала живая вещь, с которой он мог сделать что угодно и за каждый, даже самый малейший поступок которой он отвечал. Если бы она сошла с ума и убила его жену, он мог бы за это ее живьем четвертовать — после чего пошел бы на эшафот за убийство жены. Выполнив утомительные формальности — ибо перед ним появились какие-то книги, свидетельства, реестры — и заплатив не торгуясь, посланник вышел во двор, сел на коня и протянул руку перепуганному созданию в коротком белом платьице, которое смотрело на него снизу, похоже до сих пор не понимая, что, собственно, произошло.
— Хватайся и залезай позади меня. Потом держись крепче, — велел он.
Вскоре он уже ехал рысью обратно в Эн Анель. Его судорожно обнимала за пояс девушка, первый раз в жизни видевшая дорогу, уносящуюся вдаль под копытами крупного чистокровного дартанского жеребца. Это был точно не ослик.
Опасаясь, что постоянно сползающая с коня девушка в конце концов свалится, Готах пустил его галопом, поскольку для езды шагом ему не хватало терпения, а для того, кто первый раз сидел на лошади, галоп подходил лучше, чем рысь, — без тряски, ровный, плавный.
По сторонам дороги мелькали деревья. Сема чуть не умерла от страха.
На самом большом товарном складе, размещавшемся возле рынка в Эн Анеле, имелось все. Действительно все, поскольку его хозяин, хоть и не мог достать из-под стола каменный дом, речную лодку или торговую повозку, тем не менее мог все это предложить, так как у него имелись тщательно выполненные рисунки вышеперечисленных товаров. Готаху требовались лишь обычные вещи, из которых самой дорогой и непокорной был конь. Торговец внимательно выслушал, в чем заключается его проблема.
— У меня есть послушный мул, — наконец сказал он. — Совсем не упрямый.
— Я еду в столицу, — возразил Готах.
— Может, подойдет неплохой эбельский мерин, но это дорого.
— Здоровая скотина, — задумался Готах.
— Да на таких тяжеловооруженные солдаты королевы ездят, — надменно заявил торговец, желая доказать, что ему не чужды даже столь серьезные вопросы, как снаряжение отрядов монаршей гвардии. — Будь это жеребец, у меня бы его точно не было, ваше благородие. Здоровая скотина, говоришь? Ну да, так. Но эбельцы отважны, послушны, неприхотливы. А мой мерин не капризный, легко управляемый, с ним даже ребенок справится, — перечислял он. — Настоящий эбелец, ваше благородие.
Он в самом деле знал, что говорит. Готаху были знакомы преимущества лошадей княгини Доброго Знака, ибо он не одну неделю просидел в лагерях ее войск. Крупнее и сильнее — и втрое дороже — были только кони тяжеловооруженных, ибо именно в этом торговец ошибся: в отрядах королевы на эбельских лошадях ездили солдаты, относившиеся к числу средневооруженных. Всадники очень хвалили эбельцев, ибо они, как никто другой, умели ходить в строю и молниеносно включались во все маневры. Готах едва не купил Семе послушного мерина, но пошел с торговцем в отдаленную конюшню и, к счастью, опомнился. Его собственный дартанский жеребец был даже выше армектанского побратима — но грудь?! Но зад, но спина?! Готах все-таки слегка забыл, о чем речь, ведь бедная девочка просто не обхватила бы это чудовище бедрами.
— Нет, господин, пожалуй, я его все же не возьму, — сказал он, улыбаясь с адресованным самому себе сожалением. — А эта кобыла?
— Молоденькая армектанка. Приятная, хорошо сложенная. Недорогая. Но все-таки это уже лошадь для всадника, ваше благородие.
— Возьму ее, — коротко сказал посланник, ибо на самом деле он искал лошадь не для войны или скачек, но просто такую, на которой могла бы удержаться в пути его невольница; если ей хотелось сразу свалиться, то, по крайней мере, до земли было ближе, чем со спины стоящего рядом сухопутного кита. У торговца же дела шли достаточно хорошо для того, чтобы он не стремился скрывать какие-то существенные недостатки недорогой, в конце концов, лошадки; наверняка ему не хотелось потерять из-за подобной ерунды клиента. — Сколько?
Торговец сказал. Готах поторговался и заплатил.
Больше, чем за невольницу.
Потом вернулся в большую комнату, заполненную всевозможным добром, на которое ошеломленная девушка даже не осмеливалась взглянуть вблизи; она стояла точно в том же самом месте, где оставил ее Готах. Перепуганная и предоставленная самой себе, она не отвечала на вопросы и попытки заговорить со стороны помощников торговца, не зная, можно ли ей вообще разговаривать.
Посланник потратил немало времени, и его предстояло потратить еще больше, излагая в пути тайны верховой езды, правила ухода за лошадью и, похоже, все остальное… Без церемоний отведя невольницу в угол, где она спряталась за каким-то стеллажом, он приказал ей раздеться, а затем заново одел ее в дорожный костюм немногим хуже того, что был на нем самом. Восхищенная девушка недоверчиво дотрагивалась до рубашки из гладкого сукна, плотной и широкой юбки для езды верхом, кожаной куртки, пояса, туфель с ремешками, завязывавшимися на лодыжках… Последние не слишком подходили для верховой езды, но в сапогах она бы точно не выдержала, привыкнув ходить босиком или в деревянных башмаках, в крайнем случае в каких-нибудь лаптях из лыка.
— Все, что я даю тебе из одежды, никогда больше не заберу, — убедительно сказал он, видя в широко раскрытых глазах одни сомнения и вопросы. — Все это твое, насовсем.
Однако она поверила не сразу. Одежда на ней стоила больше, чем все, что имелось в хижине ее отца.
Еще она получила маленький нож, который можно было пристегнуть к поясу. Готах докупил провизии, одеяло, плащ, несколько мелочей, а в завершение подошел к стойке, на которой блестела голубовато-серая сталь.
— Ты рубила дрова… Это не настоящий топор, но держи, — сказал он, подавая ей легкий топорик, который мужчине сгодился бы главным образом для метания, но девушке подходил в самый раз для обеих рук. — Подвесишь его у седла, сейчас покажу как. И если кто-то захочет на нас напасть… то представь себе, будто он полено, большое полено. Идем. Сейчас чего-нибудь поедим, а потом двинемся. Нет, погоди…
Он был женат, так что уже кое-что знал и умел… В открытом сундучке он отыскал деревянный гребень. Кеса любила, когда он ее причесывал. И теперь, расплетя каштановую косу, он расчесал волосы, заплел заново и, завязав повыше, сунул гребешок в руку Семе. Купив еще одну мелочь, он повесил ей на шею ремешок с небольшим серебряным кулоном в форме слезы.
— Это тоже твое. И тоже насовсем.
Он подвел невольницу к большому зеркалу у окна.
— Смотри, какая ты. Такой тебя видят все, такими видят нас… Не смотри на меня, только сюда. И не реви.
В зеркале отражались двое путешественников, принадлежащих одному и тому же миру. Рядом с коренастым лысоватым мужчиной с бородой, на лице которого застыла вечная кривая, чуть издевательская улыбка, стояла невысокая, хорошо одетая девушка с дрожащими губами и покрасневшим носом.
Она хотела броситься ему в ноги. Он схватил ее и придержал.
— Нет, девочка. Никогда больше ни перед кем не становись на колени. Можно только передо мной, но я этого не желаю. Хочешь поблагодарить?
— Да, — прошептала она.
— Тогда просто скажи: «Спасибо».
Он подождал.
Она набрала в грудь воздуха и поблагодарила.
