выражением как бы испуга и удивления на лице. Наконец, плач стал затихать, затихать и прекратился совсем.
В соседней комнате кто-то ходил, баюкая, по-видимому, ребенка. Наташа ясно слышала то «шши, шши, шш», которым няньки укачивают обыкновенно ребенка.
Потом кто-то, – кажется, акушерка, – громко проговорил:
– Нет, кормить рано… Просто ромашки тепленькой дать…
Наташа тихо вздохнула и, отойдя от двери, села на стул.
Теперь она все прекрасно вспомнила и поняла. Не помнила только одного – когда она заснула и сколько проспала. Было уже совсем светло, дождь перестал, но небо по-прежнему было обложено дождевыми серыми облаками.
Она прекрасно помнила, что не хотела засыпать всю ночь именно потому, что хотела дождаться «этой» минуты. Почему она этого хотела, она не могла объяснить себе. И теперь ей было досадно, что она все-таки проспала и не дождалась. Теперь она менее чем когда-нибудь чувствовала к этому ребенку предубеждение и злое чувство. Скорее, в ней было к нему какое-то любопытство. И мысленно она даже силилась представить себе, какой он. Она никогда не видела еще новорожденных, и этот ребенок пробуждал в ней теперь любопытство женщины, желающей узнать то, чего она еще не знает.
– Он, наверное, будет похож на него… – сказала она себе, и при этой мысли добродушное любопытство вдруг стало затухать в ней и снова сменяться отталкивающим и неприятным чувством.
Наташа угрюмо сидела на стуле, когда вошла Феня с кувшином холодной воды, как каждое утро, для умывания.
– Да уж вы и встали! – сказала Феня. – А мы думали, еще спите, я уж будить пришла, одиннадцать часов скоро… И гимназию свою проспали.
И она остановилась, взглянув Наташе прямо в лицо своими плутоватыми, усмехающимися глазами, с тем выражением, которое часто появляется у людей, когда они хотят объявить какую-нибудь интересную новость.
– А вам Бог братца послал!
Наташа вспыхнула и быстро скользнула взглядом с лица Фени на кувшин, который она держала в руках.
– Хорошенький такой, – продолжала Феня, – розовенький, да такой большой, просто, можно сказать, на удивление ребеночек, даже бабушка удивляется: красавчик, говорит, будет…
Наташа все ниже и ниже опускала глаза, и пунцовая краска, залившая ее щеки, разлилась вдруг и по лбу, и по шее, и зажгла даже уши.
«Нет, зачем она мне это говорит, – думала она, – зачем?.. Она знает, что мне неприятно… О, все, все они перешли „к нему“. Даже эта Феня, которую нанял еще отец».
И ей страшно хотелось заплакать и оттого, что «у нее братец родился», и оттого, что Феня нарочно дразнит ее, как ей казалось, и оттого, что в эту минуту она лучше и яснее, чем когда-нибудь, сознавала, что то «прошлое», о котором она все еще мечтала, уже окончательно невозвратимо и невозможно.
– Да, – сказала она себе, – теперь уже нельзя, совсем нельзя…
И она вдруг резко оборвала Феню:
– Ну, давай мыться…
Феня подошла к умывальнику и, поливая водой на руки Наташи, продолжала все с тем же плутоватым и непонимающим видом рассказывать и о «маленьком», и о том, как барыня мучились, а теперь радуются, и о тому подобных вещах.
Наташа не совсем ошибалась. Между нею и Феней давно уже возникла скрытая неприязнь, и даже борьба, начало которой положил опять-таки Вабельский.
Вабельский всегда был очень щедр с чужою прислугой, лакеями и швейцарами и потому был у них в фаворе. За эти полгода Феня не только вполне освоилась с новым хозяином, но почувствовала к нему даже ту особую слабость, которая часто появляется у женской прислуги к красивому и щедрому барину.
К Павлу Петровичу Феня относилась с тою сдержанной насмешливостью, с оттенком даже легкого презрения и сознания собственного превосходства, с каким относилась и к Марье Сергеевне, и к Наташе, и почти ко всем другим господам, которым служила. К Виктору же Алексеевичу она чувствовала какое-то почтение, не только лично к нему, но и к его красоте, и к тому особенному тону, которого он с нею держался. Скорее любезный и даже шутливый, но вполне игнорирующий ее и ни на одну секунду не позволяющий ей забыться перед ним, он пленил ее и как прислугу, и как женщину, и она служила ему с особенным старанием и удовольствием. Именно вследствие этого и завязалась затаенная борьба между нею и барышней.
Наташа огорчалась, видя, что Феня перешла совсем на сторону Вабельского, и не любила ее за это; Феня же и раньше не чувствовала к барышне особенной нежности, а теперь, зная ее ненависть к Вабельскому, никогда не упускала случая подразнить ее чем-нибудь. Из-за этого у них часто завязывались ссоры, доходившие даже до Марьи Сергеевны. И Марья Сергеевна, дорожившая Феней именно за ее преданность Вабельскому и убедившаяся за последнее время, что у Наташи действительно дурной характер, нередко принимала сторону горничной, что всегда возмущало и оскорбляло Наташу чуть ли не до слез. Марья Сергеевна за последнее время не только привыкла, но даже привязалась к Фене – настолько, что почти не могла обходиться без нее. Феня знала всю историю, знала ее отношения и к мужу, и к Виктору Алексеевичу, и к Наташе, и, по-видимому, не только не порицала их, но отношение к Вабельскому даже одобряла. Марья Сергеевна, внутренне вечно искавшая себе защиты и оправдания, была в душе очень благодарна своей горничной, понимавшей и не порицавшей ее. Мало-помалу она делалась с ней, сама того не замечая, все откровеннее и откровеннее. Марья Сергеевна никогда не уставала говорить про Вабельского, Феня всегда слушала все, касавшееся его, с заметным удовольствием. Вследствие этого Марья Сергеевна и дорожила Феней, и в то же время почему-то постоянно боясь, что она отойдет от нее, старалась задобрить ее деньгами, подарками и во всем уступать ей. В сущности, в доме было два хозяина: Вабельский и Феня, – остальные исполняли только их приказания и служили им. Феня прекрасно поняла и воспользовалась своим новым положением; у нее сразу появился какой-то особенный авторитетный тон и с господами, и с остальной прислугой в доме, с которою она держала себя полною хозяйкой, зная заранее, что всегда сумеет заставить барыню отказать, кому захочет, и взять, кого попросит.
VIII
Около двенадцати часов Феня опять пришла к Наташе и сказала ей, что Марья Сергеевна просит ее к себе. Наташа удивилась; она почему-то не ожидала, что мать захочет видеть ее так скоро. Она поспешно вышла из комнаты. Нужно было идти кругом, через коридор и гостиную, так как по случаю болезни матери дверь, ведущая в комнату Наташи, была загорожена диваном, на котором спала Феня.
Наташа торопливо шла по темному коридору; ей было и жутко как-то, и совестно от того, что она сейчас увидит, и в то же время любопытно.
Войдя в комнату Марьи Сергеевны, она в первую минуту ничего не могла разобрать в полумраке от опущенных синих штор.
Но Марья Сергеевна сама окликнула ее.
– Это Наташа? – спросила она тихим, совсем пропавшим за ночь от ужасных криков голосом.
– Да, это барышня вошла! Можете, барышня, подойти к мамаше; только много разговаривать не дам.
Наташа только тут заметила, что в комнате, переливая что-то из чайника в стакан, стоит Анна Васильевна, акушерка, принимавшая роды у матери. И, заметив ее, Наташа в душе обрадовалась.
«По крайней мере, не вдвоем».
Она чувствовала, что в эту минуту остаться с матерью с глазу на глаз ей было бы неловко и тяжело.
– Наташа, пойди ко мне, – позвала ее опять Марья Сергеевна и, как бы желая привлечь к себе дочь, протянула ей руку.
Наташа подошла ближе к кровати и остановилась с растерянным выражением на лице, которое всегда появлялось у нее, когда она бывала чем-нибудь сильно смущена. Но, заметив, что Марья Сергеевна хочет поцеловать ее, она торопливо наклонилась и, взглядывая искоса в тот угол, где стояла Анна Васильевна, как бы желая убедиться, что она еще тут, быстро и застенчиво поцеловала Марью Сергеевну в бледный
