Опять-таки полнейшее молчание. У солидного господина начинает сильно вытягиваться физиономия: видит, что зарвался, и снова попался на удочку.
– Три! – возглашает аукционист, пристукнув молотком. – Вещь за вами, позвольте получить деньги.
В гурьбе маклаков раздается громкий хохот.
– Честь имеем с дешевой покупкой поздравить! – апраксински-вежливо обращаются некоторые из них к своему антагонисту. – Позвольте вам, господин, билетик с адресом наших складов вручить: у нас такое манто при безобидной уступочке за девяносто пять можете получить всенепременно-с!
– Штука-то, братец, важнецкая!.. Лихо на перебой поддели! Вперед не суйся! – слышится говор в гурьбе – и действительно, проученный таким образом солидный господин – можно сказать с достоверностью – уж больше не сунется на аукционную продажу и не заставит повторить над собою вторую из обычных маклаковских проделок, известную под именем перебоя.
Маша с полнейшим равнодушием глядела на этот сбыт ее имущества. С выздоровлением прежняя тоска не возвращалась к ней более; напротив, ею овладела какая-то бессознательно-рассеянная и глубокая апатия, совершенная нечувствительность ко всему, что бы с ней ни случилось. Этот апатический покой был похож на неодолимый сон человека, которого привели с пытки, но который знает меж тем, что завтра его снова поведут на нее, и убежден, что в конце концов нет спасения и ждет его одна только смерть неизбежная. Она сидела и словно не замечала того, что вокруг нее происходит, – ни этого шума, ни этой тараторливой перебранки, которая поднялась между торговками и маклаками, когда дело дошло до шалей, кружев, мантилий и шляпок.
К двум часам пополудни все уже было кончено. Маклаки, по обыкновению, пошли в трактир вязку вязать, то есть производить между собою свой собственный, круговой торг на приобретенные вещи. Власть забрала выручку для отправки в «надлежащее место» на удовлетворение кредиторов, которых, кроме прежних трех, понабралось еще человека четыре. Управляющий домом явился за получением двухмесячных квартирных денег. Но с этим Маша уже сделалась сама: все вещи, не вошедшие в опись – белье и платья, она предложила ему взять на квит. Афера была слишком выгодна, чтобы отказаться – и управляющий забрал все остальное имущество Маши, внеся за нее хозяину квартирные деньги. А она даже рада была поскорее развязаться со всем, что напоминало ей о недавнем образе жизни. Когда дело и с управляющим было кончено, Маша случайно заглянула в свой кошелек: от прежних достатков теперь покоилось там пять рублей и несколько копеек, составляющих в данную минуту почти все ее достояние.
– Небиль вам, сударыня, напредки не требуетцы? – обратился к ней кредитор-мебельщик.
– Нет.
– Ну, так вытаскивай, ребята! – обернулся он к приведенным на всякий случай носильщикам. – Да глядите у меня, бережней, об косяки не шарыгай – не попорти!
Через полчаса Маша прошлась уже по совершенно пустым комнатам. Какое-то неизъяснимо-грустное чувство охватило ее при виде этих оголенных стен и окон. Шаги раздавались резче, голос гулче и звучнее, с явно заметным эхом. И необыкновенно живо, полно и ярко представила себе Маша всю эту уютную, милую обстановку, которая не далее еще как за два, за три часа наполняла эти комнаты; Маша вспомнила князя, его место у камина и первое счастливое время своей жизни в этой самой квартире. И это грустное чувство – чувство хозяина над своим разрушенным пепелищем и минувшим счастьем – заныло в ней еще сильнее, впервые после болезни пробив кору ее безразличной апатии.
Маша отошла к окну и тихо-тихо заплакала горючими и горькими слезами, приложив к холодному стеклу свой лоб и бессознательно глядя на пестревшую движением улицу.
В это время в прихожей опять позвонили, и вошел пожилой господин, весьма джентльменской наружности.
– Что вам угодно? – обратилась к нему удивленная Маша.
– Я… позвольте рекомендоваться: домохозяин здешний – потому…
– Я покончила уже все расчеты с вашим управляющим, – возразила девушка.
– Но, сударыня… я желал бы…
– Квартиру очищу завтрашний же день непременно, – снова перебила она.
– И, помилуйте, что такое квартира? Это все пустяки!.. Я к вам вовсе не с тем намерением…
– Я не понимаю, что ж иначе могло вас привести сюда? – резко спросила его Маша, которой в эту минуту было несносно каждое постороннее лицо и хотелось остаться одной совершенно, в полной тишине и безлюдном молчании.
– Привело сочувствие, – улыбнулся пожилой господин, – сочувствие к вам, ну и… к вашим стесненным обстоятельствам. Я вовсе не намерен гнать вас с этой квартиры, – я, напротив, хочу предложить вам остаться в ней.
– Я не имею средств на это, – сухо ответила Маша, которой эти слова показались одним из двух: либо пошлой и круглой глупостью, либо весьма аляповатой насмешкой над ее положением…
– Вот именно с тем-то я и явился сюда! – самодовольно подхватил хозяин. – Я – человек прямой… пришел предложить вам свои услуги относительно средств и прочего… Вы теперь лишены удовольствия кататься по Невскому – у вас завтра же снова явится пара рысаков, и ложа, и мебель, стоит только пожелать вам, сказать мне одно слово – я человек слишком богатый, для меня это – сущая безделица…
– Я вас попрошу удалиться отсюда, – с вежливой сухостью поклонилась ему оскорбленная девушка.
– Но подумайте, сударыня, ведь вы отказываетесь от собственного счастья; я могу предложить вам вдвое более, чем вы получали от Шадурского.
– Я повторяю вам: извольте выйти отсюда.
– Но ведь – мне кажется – право, все равно у кого ни быть на содержании?.. И что ж тут такого оскорбительного?
– Вон! – возвысила голос Маша, строго и энергично сдвинув свои брови – и в этом жесте, в этих сверкнувших гневом глазах и в звуке ее голоса сказалось столько неотразимо повелевающей силы, что нахальный господин съежился, умалился как-то и, невольно покоряясь этой силе, поспешно скрылся за дверью.
