На другой день после тюремного обеда Вересов по-вчерашнему лежал на своей койке. После разговора с Фаликовым он ни слова ни с кем не сказал, и с ним никто не заговаривал. Он робел и дичился, а они, по- видимому, не обращали на него ни малейшего внимания. Вересову как-то дико и странно казалось первому заговорить с ними: как начать, что сказать им? – потому, чувствовал он, что между ним и его товарищами по заключению словно стена какая-то поставлена, которая совсем отделяет его от их мира, от их интересов. Между ними, этими тридцатью заключенниками, как будто есть что-то общее, единое, а он – круглый особняк посреди них. И в то же время это отчужденное одиночество среди людей, – среди случайного общества, с которым предстояло неразлучно прожить, быть может, долгое время, – начинало тяготить и все больше и больше давило Вересова.
– А что, братцы, поиграть бы нам, что ли, как? – обратился Фаликов ко всей камере. – Скука ведь!
– Для чего нет? Вот и жильцу-то новому тоже скучновато, кажись, без дела, – согласились некоторые.
Вересову стало как-то легче, свободнее, когда услышал он этот первый знак внимания к своей особе.
– Эй, чудак, вставай!.. полно дичиться – народ-то все свой да божий, – дернул его за рукав Дрожин.
– Ходи, что ли, поиграть с ними, – ласково обратился к нему же и дневальный Сизой. – Заодно с ребятками познакомишься.
– А после игры уже баста дичиться! – прибавил Фаликов. – Тогда мы все с тобой милыми дружками будем.
Вересов охотно поднялся с койки.
– Что же, братцы, как присудите? – снова обратился Фаликов ко всей камере. – Надо бы сперва, чтобы жилец присягу принял на верноподданство по замку?
– Ну, это опосля! – авторитетно порешил Дрожин. – Сперва давай покойника отпевать! Правильно ли мое слово, ребята?
– Правильно, жиган; покойник не в пример занятнее будет, а присягу на закуску оставим, – согласились почти все остальные члены камеры.
– Кто же попом у нас будет?
– Попом-та? А хоша Фаликов!
– Фаликов! – ну, ладно!.. быть так, ребята?
– Быть!
– Стало: быть, коли на миру порешили. А упокойничком кого положим?
– Да хоть тебя самого, жигана старого.
– Ладно! мне все едино помирать! Ну, теперича вы, певчие, по обе стороны становись: на два клира, значит. А ты, Сизой, как есть ты дневальный – человек начальный, так ты – к форточке на стрёму! Да зёмко стреми, чтобы начальство милостивое не тово!
В минуту вся камера разделилась на две половины, Фаликов свил себе из полотенца крепкий и толстый жгут, а на плечи накинул арестантское одеяло, старому жигану бросили на пол подушку, на которую он лег головой, как покойник, сложив на груди руки, закрыв глаза – и затем началось отпевание.
– «Помяни, господи, душу усопшего раба твоего!» – заговорил в церковный распев Самон Фаликов, становясь в ногах у покойника и принимаясь кадить жгутом, как словно бы настоящим кадилом.
Присутствующие набожно перекрестились.
– Умер родимый наш, умер наш Карпович, – продолжал тем же речитативом Фаликов, обходя вокруг лежащего Дрожина, как обыкновенно делается при отпевании.
– затянул правый клир каким-то мрачным напевом.
– дружно откликнулась левая сторона.
А поп все ходит вокруг покойника, ходит, крестится с поклонами да кадит своим жгутищем.
– начинают опять тем же порядком правые.
– подхватывает в голос левый клир, отдавая при окончании каждого стиха поклон стороне противоположной.
При этой последнем стихе поп положил над покойником земной поклон и поцеловал его в лоб. За ним по одиночке стали подходить арестанты. Каждый крестился, кланялся в землю и, простираясь над Дрожиным, целовал его в лоб или в губы, смотря по своему личному вкусу и сопровождая все это хныканием, которое долженствовало изображать горький плач и рыдание.
А два клира, меж тем, поочередно продолжают свое мрачное, монотонное отпеванье:
– Нового жильца с почетом! – обратился к двум сторонам Фаликов – и, по слову его, два дюжие арестанта взяли под руки Вересова, так что он даже – хоть бы и хотел – а не мог шелохнуться в их мускулистых лапищах – и, подведя его к покойнику, насильно положили ничком на последнего
