– Очень обяжете, – поклонился Полиевкт Харлампиевич, – только помните, под условием строжайшего инкогнито… нужно как можно тщательнее скрывать от мужа.
– Это уж конечно, – подтвердила акушерка.
– Итак, если вы согласны, – заключил он, – то я буду иметь удовольствие каждый месяц, считая с нынешнего числа, привозить вам следующую сумму. Угодно вам теперь же получить вперед за месяц?
– С большим удовольствием.
– Сколько прикажете-с?
– Да так, как было условлено, двадцать пять рублей.
«Наконец-то прорвало», – подумал великий законник.
– Потрудитесь получить, – прибавил он вслух, вынимая деньги, – да кстати, там есть еще должок за госпожою Бероевой, так заодно уж, для очистки, и его прикинем! Сколько именно?
– Пятьдесят.
– Итого семьдесят пять рублей! Отменно-с!.. Перечтите и потрудитесь выдать мне расписочку в получении. Оно, в сущности, можно бы и без этого, но мне, собственно, больше для удостоверения того лица, которое…
– Извольте, я напишу, – согласилась акушерка, и тут же настрочила все, что потребовалось под диктовку Хлебонасущенского.
– Ну-с, теперь, когда я лично удостоверился в тайном нахождении у вас незаконнорожденного ребенка госпожи Бероевой, в чем у меня даже и форменный документ имеется, где вы особо расписались в получении долга за прошлое время, я вам должен сообщить, что госпожа Бероева – уголовная преступница и теперь находится под судом и следствием в тюрьме.
Эта неожиданная перемена тона и еще более неожиданное сообщение произвели такой эффект, что кремень-баба изменилась в лице и, почувствовав, как подкашиваются у нее ноги, опустилась на кресло.
Перед нею, круто выпрямясь, стоял и строго глядел в упор торжествующий практик.
– Госпожа Бероева, – продолжал он в том же роде, – сделала покушение на жизнь князя Шадурского, ее схватили на месте преступления, и вот она, не далее как сегодняшнего числа, объявила, что задумала преступление по вашему совету и наущению, что вы первая подали ей мысль написать князю анонимное письмо. А знаете ли, чем это пахнет?
– Господи боже мой!.. Да что же я-то тут?.. Я ведь не при чем, – заговорила огорошенная женщина.
– Нет-с, извините, причем! и даже очень причем! Вы – не более, не менее, как сообщница убийцы; и вы не отвертитесь, потому – у меня в кармане доказательство сообщества – ваша расписка. Вы уже тем прикосновенны к делу, что тайно приняли к себе родильницу, тайно оставили у себя незаконный и преступный плод, вы – потворщица гибельного разврата; а все это – позвольте вам сообщить – пахнет лишением всех прав состояния и ссылкой в Сибирь, в каторжные работы.
– Ну, до Сибири-то еще далеко, сколько-то там тысяч верст считается! – возразила кой-как собравшаяся с мыслями кремень-баба. – Оно несколько далеко!.. А я что ж?.. я ничего… и никаких советов не давала, а только по своей доброте душевной дала ей приют… Опять же, по-христиански, я никакой родильнице в помощи отказать не могу, на то я и бабушкой называюсь. Стало быть, я тут ни при чем-таки.
– А все-таки она вас в дело запутала – и дело-то скверное, – смягчил несколько тон Полиевкт Харлампиевич, – пойдут таскать по судам да следствиям да по полициям; оно, гляди, и станет в копейку… Да еще, пожалуй, в подозрении оставят. А скандал-то, скандал! ведь это разойдется по городу, вы на много практики своей лишитесь, а это уж и сколь невкусно!..
Кремень-баба призадумалась: в последних словах ее нежданного гостя была-таки существенная доля справедливости.
– Это, пожалуй, что и так, – подтвердила она в раздумье, – да что ж с этим сделать-то!
– А вот в том-то и штука, что делать-то!.. – подхватил еще более умягченный Хлебонасущенский. – Я знаю, что нужно делать тут; а вы вот хоть и куда какая дока тоже по своим частям, а не знаете!.. То-то оно и есть!..
– Да вам-то что до этого? чего вам нужно? зачем вы явились ко мне? что это за роли вы разыгрываете? – взъелась акушерка, придя наконец в сильную досаду.
Полиевкт Харлампиевич, как ни в чем не бывало, улыбнулся и многозначительно потер свои руки.
– Хе-хе… милая барыня!.. в ярость пришли… а вы не яритесь: это я только с разных сторон ощупывал вас, испытать желал, с кем то есть дело имею – ну, и проник теперь вашу суть… Ведь вы дока, барыня, как я вижу, ух, какая дока!.. Ну, так давайте-ка говорить всерьез! Хотите вы хорошие деньги получить?
– Кто ж от денег прочь? – ухмыльнулась милая барыня.
– Ну, конечно, никто, в ком мозгов хоть на золотник имеется! – скрепил Хлебонасущенский. – Так вот в чем дело! – продолжал он, – эта госпожа точно оговорила вас и запутала; вы это сами увидите через день- два на деле. Стойте вы на одном: что и знать-то ее не знаете, и в глаза никогда не видали, и дел с ней никаких не имели, и ребенка у вас нет и никогда не было! Чем бы ни уличала она – отвечайте одно: вздор, ложь, оговор, ничего не знаю, ни к чему не причастна! Понимаете?
– Как же не понять!.. Только что ж из этого?
– А то, что извольте получить теперь три радужных, да еще одну – на прислугу вашу, с тем, чтобы вы внушили прислуге-то: пускай то же самое говорит, что и вы, – понимаете? – объяснил Полиевкт Харлампиевич, вынимая из толстого бумажника четыре сотенных. – В этих уж я расписки не потребую, – продолжал он с величайшей любезностью, – потому: они только в задаток идут, а буде исполните удачно мое поручение, то и вновь получить имеете!.. Ну, что, теперь питаете еще такую же симпатию к Бероевой? – шутя подмигнул Хлебонасущенский.
– Какая там симпатия? много их таковских-то! – подхватила милая барыня, вконец очарованная двоякой выгодой: деньгами и успешным выходом из предстоящего дела.
