1
- Пузыри над утопленником.
- Как?
Треугольный ноготь быстрым глиссандо скользнул по вспучившимся корешкам, глядевшим на нас с книжной полки.
- Говорю: пузыри над утопленником. Ведь стоит только головой в омут, и тотчас - дыхание пузырями кверху: вспучится и лопнет.
Говоривший еще раз оглядел ряды молчаливых книг, стеснившихся вдоль стен.
- Вы скажете - и пузырь умеет изловить в себя солнце, сини неба, зеленое качание прибрежья. Пусть так. Но тому, кто уже ртом в дно: нужно ли это ему?
И вдруг, будто наткнувшись на какое-то слово, он встал и, охватив пальцами локти, оттянутые к спине, зашагал от полки к окну и обратно, лишь изредка проверяя глазами мои глаза.
- Да, запомните, друг: если на библиотечной полке одной книгой стало больше - это оттого, что в жизни одним человеком стало меньше. И если уж выбирать меж полкой и миром, то я предпочитаю мир. Пузырями к дню - собой к дну? Нет, благодарю покорно.
- Но ведь вы же, - попробовал я робко не согласиться, - ведь вы же дали людям столько книг. Мы все привыкли читать ваши...
- Дал. Но не даю. Вот уж два года: ни единой буквы.
- Вы, как об этом пишут и говорят, готовите новое и большое.
У него была привычка не дослушивать.
- Большое ли - не знаю. Новое - да. Только те, кто об этом пишут и говорят - это-то я твердо знаю, - не получат от меня больше ни единого типографского знака. Поняли?
Мой вид, очевидно, не выражал понимания. Поколебавшись с минуту, он вдруг подошел к своему пустому креслу, пододвинул его ко мне, сел, почти коленями к коленям, пытливо вглядываясь в мое лицо. Секунда за секундой мучительно длинились от молчания.
Он искал во мне что-то глазами, как ищут в комнате
- Вечера суббот у вас - я замечал - всегда заняты. День к закату. Я пойду.
Жесткие пальцы, охватив мой локоть, не дали подняться:
- Это правда. Свои субботы, я... то есть мы запираем от людей на ключ. Но сегодня я покажу вам ее: субботу. Останьтесь. Однако то, что будет вам показано, требует некоторых предварений. Пока мы одни - сконспектирую. Вам вряд ли известно, что в молодости я был выучеником нищеты. Первые рукописи отнимали у меня последние медяки на оклейку их в бандероль и неизменно возвращались назад, в ящики стола, - трепаные, замусленные и избитые штемпелями. Кроме стола, служившего кладбищем вымыслов, в комнате моей находились: кровать, стул и книжная полка - в четыре длинных, вдоль всей стены, доски, выгнувшихся под грузом букв. Обычно печка была без дров, а я без пищи. Но к книгам я относился почти религиозно, как иные к образам: продавать их... даже мысль эта не приходила мне в голову, пока, пока... ее не форсировала телеграмма: 'Субботу мать скончалась. Присутствие необходимо. Приезжайте'. Телеграмма напала на мои книги утром; к вечеру - полки были пусты, и я мог сунуть свою библиотеку, превращенную в три-четыре кредитных билета, в боковой карман. Смерть той, от которой твоя жизнь, - это очень серьезно. Это всегда и всем: черным клином в жизнь. Отбыв похоронные дни, я вернулся назад - сквозь тысячеверстье - к порогу своего нищего жилья. В день отъезда я был выключен из обстановки - только теперь эффект пустых книжных полок доощутился и вошел в мысль. Помню, раздевшись, я присел к столу и повернул лицо к подвешенной на четырех черных досках пустоте. Доски, хоть книжный груз и был с них снят, еще не распрямили изгибов, как если б и пустота давила на них по перпендикулярам вниз. Я попробовал перевести глаза на другое, но в комнате - как я уже сказал - только и было: полки, кровать. Я разделся и лег, пробуя заспать депрессию. Нет; ощущение, дав лишь короткий отдых, разбудило; я лежал лицом к полкам и видел, как лунный блик, вздрагивая, ползает по оголенным доскам полок. Казалось, какая-то еле ощутимая жизнь - робкими проступями - зарождалась там, в бескнижье.
Конечно, все это была игра на перетянутых нервах - и когда утро отпустило колки, я спокойно оглядел залитые солнцем пустые провалы полок, сел к столу и принялся за обычную работу. Понадобилась справка: левая рука, двигаясь автоматически, потянулась к книжным корешкам: вместо них - воздух. Еще и еще. Я с досадой всматривался в заполненное роями солнечных пылинок бескнижье, стараясь напряжением памяти увидеть нужную мне страницу и строку. Но воображаемые буквы внутри воображаемого переплета дергались из стороны в сторону, и вместо нужной строки получалась пестрая россыпь слов, прямь строки ломалась и разрывалась на десятки вариантов. Я выбрал один из них и осторожно вписал в мой текст.
Перед вечером, отдыхая от работы, я любил, вытянувшись на кровати, с увесистым томом Сервантеса в руках, прыгать глазами из эпизода в эпизод. Книги не было; я хорошо помню - она стояла в левом углу нижней полки, прижавшись своей черной кожей в желтых наугольниках к красному сафьяну кальдероновских ауто. Закрыв глаза, я попробовал представить ее здесь, рядом со мной - меж ладонью и глазом (так покинутые своими возлюбленными продолжают встречаться с ними - при помощи зажатых век и сконцентрированной воли). Удалось. Я мысленно перевернул страницу-другую; затем память обронила буквы - они спутались и выскользнули из видения. Я пробовал звать их обратно: иные слова возвращались, другие нет; тогда я начал заращивать пробелы, вставляя в межсловия свои слова. Когда, устав от этой игры, я открыл глаза, комната была полна ночью, тутой чернотой забившей все углы комнаты и полок.
У меня в то время было много досуга, и я все чаще и чаще стал повторять игру с пустотой моих обескниженных полок. День вслед дню - они зарастали фантазмами, сделанными из букв. У меня не было ни денег, ни охоты ходить теперь за буквами к книжным ларям или в лавки букинистов. Я вынимал их буквы, слова, фразы - целыми пригоршнями из себя; я брал свои замыслы, мысленно оттискивал их, иллюстрировал, одевал в тщательно придуманные переплеты и аккуратно ставил замысел к замыслу, фантазм к фантазму, заполняя покорную пустоту, вбиравшую внутрь своих черных деревянных досок все, что я ей ни давал. И однажды, когда какой-то случайный гость, пришедший возвратить мне взятую книгу, сунулся было с ней к полке, я остановил его:
- Занято.
Гость мой был такой же бедняк, как и я: он знал, что право на чудачество - единственное право полуголодных поэтов... Спокойно меня оглядев, он положил книгу на стол и спросил, согласен ли я выслушать его поэму.
Закрыв за ним и за поэмой дверь, я тотчас же постарался убрать книгу куда-нибудь подальше: вульгарные золотые буквы на вспучившемся корешке расстраивали только-только налаживавшуюся игру в замыслы.
По параллели я продолжал работу и над рукописями. Новая пачка их, посланная по старым адресам, к моему искреннейшему удивлению, не возвратилась: вещи были приняты и напечатаны. Оказывалось: то, чему не могли научить меня сделанные из бумаги и краски книги, было достигнуто при помощи трех кубических метров воздуха. Теперь я знал, что делать: я снимал их, одни за другими, мои воображаемые книги, фантазмы, заполнявшие пустоты меж черных досок старой книжной полки, и, окуная их невидимые буквы в обыкновеннейшие чернила, превращал их в рукописи, рукописи - в деньги. И постепенно - год за годом - имя мое разбухало, денег было все больше и больше, но моя библиотека фантазмов постепенно иссякала: я расходовал пустоту своих полок слишком торопливо и безоглядно, пустота их, я бы сказал, еще более раздражалась, превращалась в обыкновенный воздух.
Теперь, как видите, и нищая комната моя разрослась в солидно обставленную квартиру. Рядом с отслужившей старой книжной полкой, отработавшую пустоту которой я снова забил книжным грузом, стали просторные остекленные шкафы - вот эти. Инерция работала на меня: имя таскало мне новые и новые гонорары. Но я знал: проданная пустота рано или поздно отмстит. В сущности, писатели - это профессиональные дрессировщики слов, и слова, ходящие по строке, будь они живыми существами, вероятно, боялись бы и ненавидели расщеп пера, как дрессированные звери - занесенный над ними бич. Или еще точнее. Слыхали вы об изготовлении так называемой каракульчи? У поставщиков этого типа своя терминология: выследив путем хитроумных приемов узор и завитки на шкурке нерожденного ягненка, дождавшись нужного сочетания завитков, нерожденного убивают - прежде рождения: это называется у них
