- А может быть, ему тоже на небо? Трех пар ботинок хватит? Или мало?
- Гм.
- Дедушка, я побегу и скажу ему, чтобы он передал папе, что ты и я...
- Глупости.
- Но ведь ты же сам...
- Осторожно на ступеньке. Алло, Джон. На Сити-род. Эдди, надо закутать рот шарфом - от движения ветер. Ну вот.
Машина, обогнув подъездную дугу, мягко пошла вдоль длинного шоссе Римфорд-род. На третьей минуте Джон дал свет ведущему фонарю: вечерело. Машина шла уже меж улиц Финбри, когда из-под отогнутого шарфа выглянула пара маленьких грустных губок:
- Но почему он шел так странно, вперед, а потом назад, и вперед, и опять назад, и...
- Кто? Ах, тот. Не знаю.
- Дедушка, а может быть, он заблудился?
- Я говорил тебе - не высовываться из шарфа: ветер.
Автомобиль выкатывал на блистающую огнями Сити-род.
Случилось так, что как раз в крещенский сочельник шестнадцатого года линия маршрута пролегала по Флит-стрит. Это был час, когда в конторах заканчиваются работы и клерки запирают счетные книги на ключ. Катафалаки шел вдоль улицы газет, всматриваясь в витрины редакции. Вот и та, знакомая дверь, за которой ему обменяли его идею на трудный и долгий путь... Щеки пешехода ввалились, карманы были пусты, и в длинной нестриженой бороде блестели сосульки. За стеклом двери можно было видеть свет и движущиеся фигуры. Катафалаки постоял с минуту в нерешительности: ему не хотелось просить пощады или хотя бы помощи, но все суставы ревматически ныли и голод всверливался в кишки. Да, делать нечего, надо пойти и попросить хоть сколько-нибудь в счет дожидающегося его приза. Должны же они понять. Он шагнул по прямой к порогу. И тотчас же заметил: между ним и дверью - улица, редакция была по другую сторону стрит. Он был в двадцати шагах от денег, но шаги сводили с пути; маршрут вел по левой стороне - деньги переманивали на правую. Нет. Лучше не дойти, чем перейти. И Катафалаки, повернувшись под прямым углом, продолжал путь. Казалось, в педометре, приросшем к ноге, накопился такой груз цифр и миль, что каждый сгиб колена стоит страннику предельных усилий.
Осень 1916-го принесла Лондону немало испытаний. Немецкие субмарины, прорывая заграждения мин, заплывали в Темзу. Сверху грозили лёты воздушных кораблей. По ночам Лондон тушил свои огни, и улицы были малолюдны и темны, как во времена мистера Пиквика. Это было около одиннадцати ночи. Дежурный полисмен стоял у поворота длинной улицы, огибающей параллелограмм Вест-Индских доков. Было так тихо, что он ясно слышал тиканье часов из-под четвертой пуговицы своего мундира. Неудивительно поэтому, что внезапно возникшие в расстоянии сотни ярдов шаги заставили его насторожиться. Вор или случайный пьяница? Для пьяницы слишком ровный и в то же время тихий звук, следовательно... Подпустив шаги на десяток шагов, полисмен нажал кнопку своего фонарика. Человек, остановленный ударом света, стоял, упираясь двумя руками в посох; за спиной у него, свешиваясь тяжелыми утиными носами книзу, - две пары сапог. Ну да, конечно. Полисмен, перегородив дорогу своей палочкой, еще ближе подвел фонарь к лицу ночного бродяги. Глаза их встретились. Выражение, скользнувшее от ресниц к подбородку полицейского, было из тех, которые вообще редко заглядывают под каски. Палочка опустилась, фонарь вобрал в себя луч, и Горгис Катафалаки услышал: 'Проходите'.
Пара подошв и палка снова застучали, направляясь к набережной, что у Тополя Всех Святых.
Осенью 1917-го один из практикантов Гринвичской обсерватории, работавший под раздвинутым в звезды сводом главного павильона, с первым брезгом утра, закончив наблюдение и запись, остановил часовой механизм трубы и направился к выходу. Еще прежде, чем открыть дверь, выводящую наружу, он услыхал звук двух голосов, громко споривших и притом отнюдь не в астрономических терминах. Один голос был знаком практиканту - он принадлежал ночному сторожу, другой - сиплый и надорванный, но упрямый, как стук дятлова клюва о кору, был... но астроном толкнул дверь и увидел жалкого оборванца, который, усевшись на ступеньке обсерватории, подошвами в первый меридиан земли, несмотря на толчки и понукания сторожа, не желал двигаться с места. Впрочем, астроном, подумавший слово 'подошвы', тотчас же отменил его. Человек, севший поперек меридиана (хотя опять-таки у меридианов не бывает никаких поперек), был бос; обросшая грязными черными волосами голова его устало наклонялась к коленям, над одним из которых поверх рваной штанины поблескивал грузом цифр диск педометра. Если не считать цифр и палки, с выражением крайнего переутомления разлегшейся на ребрах ступенек, то иного багажа у бродяги как будто бы и не было.
Сторож, заметив подошедшего астронома, обратился к нему за поддержкой:
- По-моему, сэр, это дезертир с фронта. Эй, Томми, - затряс он задремавшего было, воспользовавшегося секундной паузой бродягу за плечо, если вы принимаете телескопы за пушки, то вас или контузило, или... ваши документы.
Бродяга, не открывая глаз, сунул руку под отрепье и вытащил свалявшуюся пачку газет; на одной из них, в обводе красного карандаша, типографская краска показывала лицо, которое могло бы сойти за фотографию младшего брата предъявителя. Так Катафалаки закончил свое кругосветное путешествие, не переступив черты столицы Великобритании.
В тот же день он обнял свою супругу и, сияя гордым ожиданием, спросил:
- А где же наш первенец?
Первенцев оказалось двое. На радостях отстранствовавший странник не придал этому особого значения. Но на следующий день он не мог не заметить, что близнецы были разного возраста и мало чем не отличались друг от друга. Складка подозрения легла меж высоких бровей Горгиса. И снова по длинному лоснящемуся носу его супруги текли слезы, и снова она призналась в обмане. Катафалаки негодовал:
- 'Башмаков еще не...' - начал он гневной цитатой и тотчас же вспомнил, что семь пар двойных подошв истоптаны начисто. Но было и еще одно обстоятельство, помешавшее закончить тираду: в дверь сунулась голова с рыжими усиками в полгубы. Голова пробовала было повернуться затылком, но Катафалаки уже держал ее за галстук:
- Послушайте, вы, на каком основании...
- Видите ли, я действительный член Филантропического общества по ухаживанию за уродливыми женщинами, и так как ваша супруга...
Но Катафалаки дернул за галстук, как если б это был звонок к адвокату по бракоразводным делам.
- Вы лжете, - закричал он, заставив губу стать бледнее усиков, - я обошел весь Лондон по правой и левой стороне, я видел все вывески всех ассоциаций, всех обществ, всех фирм, но общества по Ухаживанию за... какая наглость!
Теперь уже галстук филантропа напоминал скорее бечевку, которую рыболовы вдевают изловленной рыбе под оттопыренную жабру. Но было и нечто отличающее жертву разъяренного мужа от рыбы: жертва не соглашалась молчать, и сквозь галстучную петлю выдавилось:
- Я обр.
- Как?! - переспросил Горгис, даже и в такую минуту не теряя любознательности.
- Обр. Брр... Еще дюйм, и я бы вывесил язык: 'Погибоша аки обре'. Какой же вы русский, если не знаете древнейшей русской пословицы?! Впрочем, галстук выскользнул из растопырившихся рук Катафалаки, - в пословицу вкралась неточность - народ обров погиб не весь, и именно я последний обр, смерть которого была бы смертью целого народа. Вы понимаете, что мне необходимо всячески плодиться и размножаться, чтобы древнее племя обров не угасало и легенда стала действительностью?
Катафалаки чувствовал себя чрезвычайно сконфуженным. Как он, всегдашний сторонник национальных меньшинств, мог поднять руку на последнего обра. По его приглашению народ обров, чуть было не погибший во второй раз, уселся в гостеприимно пододвинутое кресло, и оба они, хозяин и гость, стали обсуждать, как опровергнуть печальную пословицу. Прежде всего необходимо позаботиться об увеличении числа обрят; обрята вырастут в больших обров, и тогда... но, чтобы обрята росли, нужно их
