кормить. Кормить будет Катафалаки. Да, но чтобы кормить, нужно иметь деньги. Катафалаки вскочил и побежал в редакцию газетки, где хранился его приз. Знакомая дверь на Флит-стрит впустила человека с радостно взволнованным лицом, а через час закрылась за человеком с лицом горестно вытянутым: оказалось, что сумма растрачена уже год тому назад казначеем редакции; единственной компенсацией человеку, который ходил, являлось то, что человек, укравший его деньги, сидел.
Но Катафалаки был бы плохим оброфилом, если б сразу отказался от своих планов. Лондонские газеты не жалели черной типографской краски на описания русской революции, как раз в это время грозившей хлынуть через плотины границ. Катафалаки стал следить за газетами. Понемногу выяснилось, что список республик и автономных областей, включаемых в Республику Советов, все длинится и усложняется. Однажды, сидя над газетным листом на одной из скамей Трафальгар-сквера, Катафалаки так сильно хлопнул себя по лбу, что проходивший мимо продавец медной посуды оглянулся, не обронил ли он одной из своих кастрюль: 'Черт возьми, почему обры хуже других?'
Через два-три дня проект создания Автономной республики обров лежал в портфеле под локтем у Катафалаки, проделывая путь: Лондон - Москва.
12
Первые дни после прибытия в Москву были деятельны и бодры. Пусть путь, прегражденный десятком виз, был труден и долог. Но теперь, когда он, Катафалаки, и его проект в самом котле вскипающих республик и автообластей, стоит только отстегнуть портфель, - и Обрреспублика сама выпрыгнет из-под защелка на подставленную территорию.
Над снежными сугробами Москвы цвели красные однолепестковья флагов. Щеки встречных, в которые мороз вонзался мириадами остриев, как в игольные подушки, пылали алым плюшем. Полозья тянулись по вызеркаленному снегу, как смычки скрипачей по наканифоленным струнам, скрипя на высоте приписанного cis.
И Катафалаки тоже бодро скрипел подошвами от порогов к порогам, 'препровождая' копии проекта из инстанции в инстанцию. Увы, в скрипе замнаркомовских перьев, отчеркивающихся коротким 'отказать', не было уже ничего бодрящего, а в морозных улыбках их секретарей, дальше которых проситель не был допущен, выледенялась безнадежность.
Но Катафалаки не сдавался. Обр-идею надо провести не сверху, так сбоку. И он решил апеллировать к общественности. Пестрые плакаты, зовущие в Политехнический музей, заставили его ясно представить дальнейший ход событий: публичная лекция, нет - лекции, ряд широко организованных чтений и там, наверху, принуждены будут отказаться от своего 'отказать'. Через час Катафалаки уже совещался с гражданином Голидзе, специалистом по организации сборищ. Дело как будто бы начинало налаживаться. Как вдруг в одной из утренних газет в отделе рецензий Катафалаки случайно наткнулся на информацию: 'Докладчик т. Луначарский был встречен взрывом апл...' Мутные пятна поплыли перед глазами Катафалаки. Он скомкал мерзлый лист, даже не дочитав названия адского вещества - как-нибудь там 'аплолит' или... но не все ли равно. Правда, красные флаги в этот день были почему-то без черного обвода, но Катафалаки, который отнюдь не был трусом, не чувствовал себя вправе рисковать идеей, и лекция не состоялась.
Надо было изыскивать новый способ. Привычка к хождению, вогнанная в нервы лондонской практикой, заставляла Катафалаки тыкаться во все московские тупики. Справа и слева тянулись витрины магазинов. Быстро пустеющий кошелек не разрешал Горгису заглядывать внутрь, за стекла, но снаружи плоские стеклянные сады расцветали такими фантастическими снежными, в многоиглии льдистых шипов розами, что фантазии прохожего надо было стараться только не отстать. И в конце концов один из прохожих (речь, конечно, о Катафалаки) сумел не только не отстать, но даже догнать... Вот что он придумал.
И Катафалаки решил: объявить самого себя государством. В конце концов, великое часто начинается с более чем малого. И на следующее утро на одной из черных лестниц Москвы из щели 'Для газет и писем' выставился навстречу шныряющим помойным ведрам флаг Обрреспублики. Катафалаки отдавал себе ясный отчет в тех обязанностях, какие налагало на него создавшееся политическое положение. Ему приходилось быть комиссаром всех своих комиссариатов и подданным самого себя. Поднятием правой и левой руки он выбирал себя во все упрорганы обрстраны, границы которой простирались от порога входной двери до стенки комнаты, увешанной декретами и распоряжениями, нормирующими жизнь ее обитателя. Как подданный Катафалаки платил себе как правителю налоги, перекладывая последние копейки из одного кармана в другой. Желая быть во всем не хуже любого другого государства, он погрузился в чтение специальной литературы; оказывалось, что всякое государство строит свою экономическую политику на внешних или внутренних долгах, аннулирует их и заключает тайные соглашения. Правдивой и открытой натуре Горгиса претило такого рода поведение - как подданный он пробовал даже роптать, но как правитель он посадил самого себя за это в тюрьму, запершись в своей комнате на ключ. Жизнь человека- государства становилась с каждым днем все невыносимее. Катафалаки считал, что доведенное до края гибели государство обычно пытается спасти положение, объявив кому-нибудь войну; он готов был решиться на эту последнюю меру, но, увы, в кармане у него не оказалось денег на обыкновенную почтовую марку, послать же объявление войны без марки Катафалаки казалось неучтивым и не согласным с законами европейской дипломатии. Так началось и кончилось своеобразнейшее из государств мира, Обрреспублика, которая, быть может, и найдет когда-нибудь своего историка.
Но Катафалаки восстал против самого себя, сверг себя со всех своих постов и стал искать иных способов к проявлению и осмыслению бытия.
И вскоре в одном из московских переулков под четырьмя винтами доска:
Людей, прошедших через гражданскую войну, научившихся отстукивать зубами голодную чечетку, нельзя было испугать щипцами Катафалаки. Они покорно, соблюдая очередь, подставляли свои десны под крючья и сверла зубомучительского кабинета. На смену гражданину, сдернувшемуся со щипцов, приходил следующий, а пунктир из кровавых плевков, начинавшийся на верхней ступеньке черной лестницы, обрывался за поворотом на Тверской, в двух домах от Моссовета.
Все шло гладко до появления некоего странного пациента. Пациент этот возник в приемной Катафалаки вслед за сумерками, из-за серой спины которых его трудно было и разглядеть. Притом другие посетители, погруженные в свои боли, замотанные в бинты, платки и вату, не выражали ни малейшего любопытства. Только часы на стенке, как показалось одному раскачивающемуся маятником в кресле больному, стали отстукивать как-то странно четко и старательно, отдавая цокающими секундами из зуба в мозг. Кресла опустевали одно за другим. Было уже почти совсем темно, когда на пороге, отделяющем кабинет от приемной, появился сам Катафалаки. Держа в руке чемоданчик с набором инструментов, он быстро прошел мимо ряда пустых кресел, задержавшись лишь у последнего:
- Прошу извинить. Срочный вызов. У меня нет времени.
- А я утверждаю, - перегородил дорогу пациент, - что Время находится именно у вас.
Поскольку фраза была произнесена с явственным иностранным акцентом, Катафалаки не удивился странности ее построения.
- Мне это лучше известно, - пробормотал он, пробуя пройти в дверь.
- Сомневаюсь.
- Но почему?
- Потому что я... может быть, вам это покажется странным, я и есмь, только не пугайтесь, пожалуйста, Время.
Катафалаки отступил на шаг:
- Простите, вам надо по нервным, а я по зубным. Вы ошиблись дверью.
- Ничуть. Ведь вам приходилось рвать зуб мудрости?
