Смутился я — взял повышенные обязательства. Тут и второй сынок родился. Сук попался крепкий, а человек слаб.
Время тем временем идет. Старший наш уже и сам сукоруб, средний учится на сукоруба, а самый младшенький пока на горшке сидит. Сидит, а уже задумывается: где он будет завтра сидеть? Когда срубят сук, на котором ему завтра сидеть, где он будет завтра сидеть?
Пусть подумает, пока сидит на горшке. Вырастет, возьмет в руки топор — некогда будет думать.
Исповедь книголюба
Полюбил я книги. Крепко полюбил. И решил составить из них библиотеку.
Прихожу в книжный:
— Пушкин есть?
— Пушкина нет. Есть Пешкин, заменитель Пушкина. Александр Пешкин, вполне приличный поэт.
— Может, Бунин есть?
— Есть Дунин. Евдоким Дунин. Заменитель Бунина.
Ладно, Дунин так Дунин. Пешкин так Пешкин. Набрал я этих заменителей — ставить некуда. Прихожу в мебельный:
— Книжные полки есть?
— Полок нет. Вы на почту сходите, — советуют. — Купите посылочные ящики, сложите один на другой. Или на стенку повесьте — вот вам и полки.
Прихожу на почту:
— Посылочные ящики есть?
— Ящиков нет, есть заменители ящиков. Берете вот эту тряпочку, обшиваете ею посылочку…
— А как из этого сделать книжную полку?
Иду и думаю: как из тряпочки сделать полочку? Прихожу в аптеку:
— У вас что-нибудь сердечное есть?
— Сердечного нет, возьмите желудочное. Незаменимый заменитель.
Принимаю желудочное, звоню в «скорую помощь».
— Врача мне!
— Врача нет. Есть заменитель врача. С дипломом, со стажем, все как положено.
Скончался я. Являюсь к богу.
— И это, — говорю, — была жизнь?
— Какая жизнь? — удивляется бог. — Все жизни давно кончились. Это был заменитель жизни.
Хотел я устроить ему скандал, но он улыбнулся примирительно:
— А что вы хотите? Я ведь не бог.
И тут я вспомнил: ведь бога действительно нет. Мне, как книголюбу, это должно быть известно.
Об этом и у Дунина написано, и у Пешкина написано…
Нет бога. Должность такая — есть. А на должности кто? Заменитель…
Фамильная драгоценность
Есть у меня знакомый с трудной фамилией. До того трудной, что даже вслух не произнесешь. А начнешь писать — рука дрожит, буквы расползаются, — ну прямо будто пишешь на заборе.
— Вы что, — спрашиваю его как-то, — не можете фамилию поменять? Вы же своей фамилией оскорбляете людей, уже не говоря о том, что при вашей фамилии дети присутствуют.
Улыбнулся он холодно, свысока, как улыбаются люди невысокого роста.
— А мне, — говорит, — и с моей фамилией хорошо.
У него на заводе за пятнадцать лет ни одного выговора: не решаются писать его фамилию в приказе. И пускают его всюду без пропуска — стоит паспорт показать. И на собраниях никогда не критикуют.
— А была б у меня другая фамилия… мне бы при моих трудовых показателях ни на одном предприятии не работать. А так работаю. Не увольняют. Пусть бы попробовали уволить, да я бы их… — губы его беззвучно шевельнулись, словно он произносил свою фамилию. — А детей возьмите. Их у меня двое: один в третьем, один в шестом. И на пятерках идут, хотя учителя их никогда не вызывают. Там у них все учителя женщины, как же они могут их вызывать?
Да, вот так посмотришь — фамилия как фамилия. И даже хуже, чем фамилия. А присмотришься — настоящая фамильная драгоценность.
Открытие Франции
Во Францию Семенов приехал с одной-единственной фразой: «Парле ву франсе?» — что должно было означать: «Вы разговариваете по-французски?»
Первый же француз, которому он задал этот вопрос, остановился и выразил желание поговорить по-французски.
С минуту Семенов соображал, о чем бы поговорить по-французски, но так и не вспомнив, повторил свое единственное: «Парле ву Франсе?»
Разговор как будто налаживался. Семенов улыбался французу, француз улыбался в ответ, а затем, чтобы поддержать разговор, Семенов как бы между прочим спросил: «Парле ву Франсе?» («Вы разговариваете по-французски?»).
«Шпрехен зи дойч?» — внезапно спросил француз, перейдя почему-то на немецкий язык, хотя разговор велся по-французски. Однако Семенов не стал разговаривать по-немецки: в конце концов, они были во Франции. Поэтому Семенов вернулся к французскому языку.
«Спик инглиш?» — осведомился француз, но Семенов отказался разговаривать и по-английски. На этом разговор и кончился.
Другие французы вели себя точно так же: с минуту послушав Семенова, они переходили на другой язык, потом на третий и так далее.
«Французы — славные ребята, — рассказывал Семенов, вернувшись домой. — Они такие любезные, общительные. Но знаете, какая у французов главная национальная черта? Больше всего они не любят разговаривать по-французски».
Неконвертируемый Сидоров
В палату впорхнула сестричка.
«А кто у нас мама министра Иванова? Кто у нас мама маршала Петрова? За вами приехали кортеж и эскорт…»
В руках она держала конверты с маршалом и министром и подпархивая на месте, говорила: «Гули- гули-гули, вот и мы, вот и мы…»
«А как же мы?» — спросила мама Сидорова.
Сестричка перестала подпархивать и прошлась по палате тяжелым солдатским шагом.
«Не шумите, мама Сидорова. Вы поедете на трамвае».
Тут же появился и Сидоров. Без конверта, в пеленке с чужого плеча. Никто его и не приносил в
