Он ходил из угла в угол, прислушиваясь к гулу голосов за стеной и размышляя о нелепости и неотвратимости смерти, этого неотвязного спутника жизни. Да, конечно, так уж заведено спокон веку, что у всего живого есть свой предел, все начинается, продолжается, проходит и исчезает бесследно. И все-таки… Все-таки, так не хочется исчезать с этой земли, как бы неизбежно это ни было, сколько бы горестей на ней ни подстерегало…
Заметив сложенные у каминной решетки дрова, Иакинф развел огонь и, придвинув кресло к камину, закурил.
Он смотрел на живые языки пламени, и вдруг ему пришло в голову, что смерть не так уж бессмысленна и нелепа, как может показаться с первого взгляда. Ничто лучше ее не может исправить ошибки и глупости жизни, исправить, казалось бы, непоправимое.
Он сидел у огня, курил и шагал по кабинету, а за стеной все еще слышались голоса. Ну сколько можно править эту тризну! Что за варварский обычай провожать на тот свет блинами и вином! Не нужны Сане эти запоздалые, бесплодные почести, все эти проникновенные тосты. Да собравшимся-то, в сущности, и нет никакого дела до покойника. Печальная тризна превращается просто в шумное застолье.
Между тем гул голосов за стеной постепенно стихал. Видно, усталость брала свое. Наконец он вроде и совсем стих.
Дверь отворилась. На пороге показалась Таня.
— Боже мой, как я устала!.. — проговорила она чуть слышно.
Иакинф придвинул ей кресло.
— Насилу дождалась, когда разойдутся… Говорят слова соболезнования, а думают небось, где бы собраться после поминовения повинтить… Ты знаешь, Никита… Смерть выжигает кругом пустыню… Люди бегут от чужого горя, как от холеры… Не замечал?
— Бог его знает, Танюша, может, это и естественно… Счастлив человек, что больше думает о жизни, нежели о смерти…
Он подбросил в огонь новые поленья. Она пригнулась и, протянув руки к огню, смотрела, как чернеет и закручивается береста на поленьях, как с новой силой вспыхивает пламя, как оно дрожит и трепещет, словно живое. Долго, молча сидели, они у камелька и смотрели на это волшебство живого огня.
— А человек… он не может обойтись без других людей, живых, а не мертвых, — задумчиво сказал Иакинф.
— Да, наверно… И я тебе так благодарна. В искренности твоего-то сочувствия я не сомневаюсь… И все-таки, мне кажется, жизнь потеряла для меня смысл…
— Я понимаю, как тебе тяжело… Но надо взять себя в руки, Танюша. Первейший долг человека — не падать духом…
— Легко сказать… Ты и представить себе не в состоянии, как может быть одинока женщина. Пока был жив Саня…
— Но у тебя есть дочь.
— Да, конечно… И ей скоро шестнадцать. Надо будет подыскать жениха, выдать замуж. Это тоже цель, не правда ли? — Она взглянула на него сквозь слезы, которых он целый день у нее не видел. — И все же ребенок, как бы ты его ни любил, не может занять тебя целиком. Мужчина, наверно, никогда не бывает так одинок. Он всегда поглощен делом. Если оно у него есть… У тебя есть, я знаю, и оно поглощает тебя без остатка. А у меня… У меня вся жизнь была отдана Сане. Жила его заботами, старалась угадать и предупредить его желания. И вот его нет… Теперь буду жить дочкой, ее устройством, ее детьми, когда они появятся… Таков, видно, удел женщины — жить для других.
— Не надо пускать в сердце отчаяние, Таня, — сказал Иакинф, беря ее холодную руку в свои. — Мне иногда кажется, что каждый человек живет несколько жизней. Изживает одну и начинает другую…
ГЛАВА ПЯТАЯ
I
Заблаговестили к вечерне, и Иакинф оторвался ог рукописи, чтобы поставить самовар. Вечерний чай — одно из немногих развлечений, которыми он разнообразил свой труд. И тут постучали в дверь. Иакинф сердито буркнул:
— Кого там бог жалует?
На пороге показался незнакомый человек в цилиндре и крылатке.
— Отец Иакинф?.. Позвольте представиться: Николай Полевой, издатель 'Московского телеграфа', — сказал он, видно несколько смущенный таким приемом.
— Проходите, милости прошу, — приветствовал негаданного гостя Иакинф. — Простите великодушно. Я было принял вас за послушника. Думал, пришел звать к вечерне.
— Я не вовремя? Вам надобно идти к службе?.. Понимаю, понимаю — незваный гость хуже татарина… Но, видите ли, я всего на несколько дней в столице и не мог удержаться от соблазна возобновить старое знакомство.
— Да нет, отчего же не вовремя? А что до вечерни, так я стараюсь не брать сего греха на душу. В самую пору — только что самовар поставил. Чаем угощу, отменным, китайским, прислали из Кяхты. Да разоблачайтесь, разоблачайтесь, пожалуйста.
— Спасибо. От чая не откажусь, вы ведь знаете, я старый сибиряк, — сказал Полевой просто, снимая плащ. — Впрочем, узнать меня вам нелегко. Об ту пору, когда вы жили в Иркутске, я был еще совсем мальчишкой. Вас-то я узнал сразу, хоть прошло уже двадцать лет.
— Даже поболе, пожалуй. Вам ведь, наверно, было лет десять-двенадцать, когда мы последний раз виделись, — улыбнулся Иакинф, проводя гостя в келью и усаживая его на диван.
— Что-то в этом роде.
Узнать Полевого и впрямь было мудрено. Когда один или вместе с другими чинами посольства графа Головкина Иакинф заезжал на заимку его отца, стоявшую на живописном берегу Ушаковки при ее впадении в Ангару, то был тоненький, беленький мальчик с нежным румянцем на щеках и пылающим любопытством взором. Помнится, был он влюблен в историю, бранил Бонапарта и бредил стихами. Теперь перед Иакинфом сидел знаменитый литератор, издатель известного всей России журнала, немолодой уже человек с иссохшим лицом, хоть и энергическим, но сумрачным и бледным. 'Раз уж тот прежний мальчик выглядит сейчас подстарком, каким же стариком, должно быть, кажусь ему я', — подумал Иакинф.
Он принес закипевший самовар.
— Нет, отчего же? Я преотлично вас помню, — говорил он, расставляя на столе чашки и заваривая чай. — А ведь и на ту пору в вас можно было угадать будущего издателя. Помню, как вы показывали нам с графом Потоцким журнал, который вы тогда выпускали. Дай бог памяти, как же он назывался?.. Не 'Друг ли России'?
— Неужто помните? — удивился Полевой. — А я еще выдавал по субботам и газету 'Азиятские ведомости', по образцу 'Московских', которые выписывал отец.
— С той только разницей, что ваши 'Ведомости' и ваш 'Друг России' выходили в одном-единственном экземпляре, а 'Телеграф' расходится небось в тысяче…
— Нет, мало кладете, отец Иакинф. Подписка на этот год превысила тысячу пятьсот экземпляров.
— Тысячу пятьсот? Ого!
— А может составить и больше, ежели дозволят мне преобразовать журнал, как я задумал. Собственно, затем я и в столицу приехал.
— Чем же он нехорош, что вы надумали что-то в нем переменять? По мнению многих, ваш 'Телеграф' и так лучший журнал в России.
— Мне, как издателю, лестно это слышать. Но сам-то я, по правде сказать, не очень им доволен.
