Маськину снились морские свинки, играющие в чехарду, маленькие бегемотики, кушающие мороженки, и опять его любимый жирафик с седлом. Короче – сплошные сны повышенной масечности.
Когда же Маськин проснулся – яйца не было. Представьте себе, как корова языком слизала. Маськин сразу же сбегал спросить корову Пегаску, но та показала ему обложенный язык, как бы доказывая, что язык тут ни при чём. Корова отбрыкивалась, что в дом вообще не ходила, и что у неё и в коровнике дел полно, и что Маськин мешает ей полноценно бездельничать. Маськину пришлось признать, что безделье – тоже дело немаловажное, с чем он и отчалил обратно в спальню.
Тогда Маськин, грешным делом, подумал на барабашку Тыркина, но тот предоставил железное алиби – что, дескать, навещал свой Невроз, который по-прежнему отбывал наказание в местной тюрьме за кражу плоскогубцев в промтоварном магазине. Местное правосудие строго наказывало за подобные проступки, и поэтому Тыркин сам старался воровать только в пределах Маськиного дома. Он не без основания надеялся, что дома его всегда простят и поймут. А вот его Невроз не выдержал, сбежал в промтоварный, и сразу попался на краже плоскогубцев. В суде Тыркин пытался взять вину на себя, но судья был не дурак. Он точно ущучил, что на видеокамере, установленной в промтоварном, был виден именно Невроз домового Тыркина, ворующий плоскогубцы, а не сам домовой. Кроме того, его судейская честь не верила в домовых и не желала прослыть посмешищем во всём их судейском междусобойчике, а вот Невроз был вполне легитимным членом воровского сообщества и подходил под статью о краже посредством Невроза, и мотив у него был налицо – как же Неврозу без плоскогубцев?
Тыркину Маськин поверил бы и без алиби, потому что Тыркин был очень честным, и ему все безоговорочно верили, хоть он и был клептоманом и воришкой. Доверие к человеку не строится на его поступках, а проистекает из ауры его души. Посмотришь на человека и видишь – этому доверять нельзя, а посмотришь на другого – и доверишься без оглядки. Сердце – оно знает, оно подскажет. Вопрос лишь в том, можно ли самому сердцу доверять? Оно всё время бьётся, как в истерике, десятилетие за десятилетием, бедненькое наше встревоженное сердце.
– Если Тыркин говорит, что не брал, значит, не брал, – сказал себе Маськин и сел со вздохом на свою кровать, и вовсе пригорюнившись.
Тут он услышал тихое, но настойчивое кряхтенье под кроватью. Словно бы там, в подкроватной уютной пыли, шёл малюсенький паровозик на всех парах, и вот-вот, казалось, затрубит его гудочек: ду-ду-ду!!! Ту- ту-ту!!! И застучат на стыках рельс его малюсенькие колёсики – тыдых-тыдых, тыдых-тыдых…
Маськин немедленно встал на четвереньки и заглянул под кровать.
Под кроватью он увидел вовсе на паровозик, а маленького клопика, усердно толкающего перед собой золотое яичко. Клопик заметил Маськина и остановился. Было видно, что он смущён.
– Ты кто? – приветливо поинтересовался Маськин, и Клопушка чинно представился и даже расшаркался. В своё время он получил неплохое воспитание и знал, как себя вести.
– Зачем тебе, малышу, понадобилось такое большое золотое яйцо? – с участием спросил Маськин. Ему было уже очень жалко этого маленького клопика, а когда тот стал отвечать, Маськин и вовсе чуть не заплакал.
– Нам, клопикам, не дано наслаждаться сферами возвышенными, ибо мы такие мелконизкие! Всё, что нам остаётся – это наш низменный мир вещичек, масеньких таких вещичек. Мы их приобретаем, вымениваем, выпрашиваем… а потом перебираем в поддиванной пыли и прячем от других клопиков, чтобы не стащили, – разоткровенничался Клопушка.
– Зачем же вам эти вещички? – шмыгая от умиления носом, спросил Маськин.
– Как – зачем? Чтобы, когда мы отправимся навеки в свою клоповую страну, где больше не нужно никого кусать для того, чтобы просто насытиться, где вообще не нужно никакой еды, и вообще уже ничего не нужно… Тогда эти вещички останутся нашим деткам, а потом их деткам, а потом деткам их деток… Вот посмотри, Маськин, какие замечательные вещички я накопил!
Клопушка сбегал куда-то в уголок и приволок сундучок. Замочек щёлкнул – и Маськин просто разрыдался. В сундучке оказалась розовая ниточка, пряничная крошка, два стареньких противогазика клопиного размера на случай, если в будущем тоже будут пытаться уничтожать клопов, и малюсенькое пёрышко, выпавшее из подушки.
– И это всё? – плача, спросил Маськин.
– Это тебе, Маськин, кажется, что мои вещички – малая малость. А по моим клопиным меркам – это сокровище. Из-за этой вот ниточки я навсегда поссорился с родным братом, за пряничную крошку – предал друга, а на пёрышко я променял свою единственную любовь. Противогазики мне, правда, достались бесплатно, их нам выдают при рождении, а два их у меня потому, что я родился уже дважды, и оба раза клопом! Это вам, Маськин, небожителям, – клопику все, кто был выше его ростом, казались небожителями, – представляется, что всё это бренная чушь, а нам, клопикам, без этого нельзя. У нас вся польза жизни в этих вещичках, они подчас важнее самой жизни, и нет нам иной судьбинушки, как собирать эти пожитки, – не для себя, а для своих детей.
– И много у тебя детишек-то? – прохлюпал, утирая слёзы, Маськин.
– Ни одного. Я же променял свою любовь на пёрышко… – напомнил клопик.
Маськин уже не просто рыдал, а выл от жалости. На шум прибежали его тапки. Правый Маськин тапок накапал Маськину валерьянки, и Маськин продолжил расспрос Клопушки о его жизни и миропонимании.
– Что ж это вы так привязались к этим ничтожным вещичкам, что даже жизни свои калечите? Да и существуют ли вещи не ничтожные? Ведь всё это прах…
– Так уж у нас повелось, и не мне этот порядок менять. Мы живём в мире вещичек, без них мы не можем заснуть, без них мы не можем проснутья, они нам снятся в снах, мы грезим о них наяву. Наша жизнь заполнена ими до отказа, и кроме них, у нас ничего нет: ни надежд, ни песен, ни раздумий. Можешь ли ты себе представить, что это такое – родиться клопом? Не бабочкой, не кузнечиком, не пчёлкой на худой конец… а клопом презренным. И для нас это не какая-нибудь лирическая аллегория, не отступление в область заблудших исканий собственного «я». Для нас это – фактическая правда. Вот мы и пытаемся эту страшную правду позабыть, умилостивить её ниточками, крошками да пёрышками. И то не для себя, а для потомства… Ведь если бы не дети, то в чём тогда состоял бы смысл нашего существования? Чтобы, повозившись в пыли, исчезнуть без следа? Но и детки наши – тоже ведь клопики, и никого, кроме клопиков, мы, увы, родить не можем.
– Ну может, быть клопиком – это вовсе не так уж и презренно? – с надеждой спросил Маськин и, ища поддержки, посмотрел на свои тапки, но те только завертели носиками с кислым видом: нет, мол, Маськин,
