более теплым.
— Здравствуй, тетя, — улыбнулся он и медленно расстегнул пальто из зеленого военного материала. Скупой свет лампы падал ему на сапоги.
— Ну, добро пожаловать, добро пожаловать к нам, к своим, — начал Газуха.
Янко испытывал неловкость, он не привык к похвалам, но, увидев восторженные взгляды деда и Пучиковой, почувствовал, как воспоминания, подобно теплому ветерку, овевают его сердце: ведь эти люди воспитали его. Они заменили ему отца.
Он вдруг вспомнил, как в детстве его ущипнула пуля жандарма Буреша. С тех пор они давали ему листовки, которые он разносил по домам и расклеивал на заборах, от них он получил первые указания. Их он часто вспоминал, когда проходил подготовку парашютиста под Москвой или находился в катакомбах под Одессой. И когда, уже над словацкой территорией, он в последний раз проверял парашют, перед его глазами кроме матери стояли также Газуха и Пучикова.
На какой-то момент он почувствовал себя, как когда-то, маленьким мальчиком среди взрослых людей. Сколько он приставал к Пучиковой, чтобы та рассказала ему о Ленине! А недавно он ходил в Москве по Красной площади. Был в Мавзолее Ленина. Долго смотрел на освещенные окна за высокой кремлевской стеной и думал: «Там, наверное, сидит Сталин, я так близко от него». В феврале парашютистов посетил Готвальд. Он видел его собственными глазами. Опыта у Янко сейчас, пожалуй, больше, чем у его учителей.
Эта мысль придала ему смелости. Но как к ним обращаться? На «вы», по старой привычке, или на «ты», как товарищ к товарищу?
— Не сердитесь, товарищи, — сказал он, несколько смущенный, — что я начинаю с этого… Но посмотрите, — указал он рукой на окно. — Во дворе вы никого не оставили, а кричите так, что я сразу же все услышал… Послушайте, — вызывающе взглянул он на Пудляка и Беньо, — товарищ Пучикова совершенно права в отношении революционного комитета. Коммунистический национальный комитет? Нет! Против немцев надо объединить всех людей.
— Так что же, значит, партию распустить? — вырвалось у Беньо, но Янко объяснил, что партия останется, что именно партия должна направлять деятельность национального комитета.
Когда Пудляк спросил его, не рано ли еще начинать партизанскую борьбу, не слишком ли это преждевременно, Янко покачал головой.
— Вот послушайте! — сказал он задорным голосом. — Товарищи передали нам, что борьба наших людей в конечном итоге должна вылиться в вооруженное восстание. Неужели это так трудно понять?
9
Людо Сокол, директор банка в Погорелой, который одновременно был командиром городской гарды и начальником пожарной части, долго размышлял, не отменить ли сегодня традиционный весенний праздник пожарных.
Утром к нему в банк прибежала жена католического пономаря, пан декан прислал ее. Она принялась божиться: в Каменной завелась нечистая сила. Вечером она вместе с двумя бабами возвращалась домой, они собирали сыроежки, и она видела двух чертей, летящих на круглых беленьких облаках. Женщины в испуге бросились бежать. Увидев на полянке три больших костра и услыхай выстрелы, пономариха сунула кусок хлеба за пазуху, чтобы злые духи не схватили его, и тоже бросилась бежать сломя голову. Она так торопилась, что потеряла корзинку с грибами и не помнит когда. Наверное, тогда, когда на узенькой тропинке у Каменной ее остановил незнакомый мужик, весь обросший, как медведь, и начал выкрикивать что-то на непонятном языке. Пан декан говорит, что это мог быть русский партизан.
Первый раз в жизни Сокол услышал о партизанах от живого свидетеля, но, когда он зашел к начальнику жандармского участка с просьбой прислать на праздник вооруженных жандармов, начальник начал изворачиваться, что, дескать, женщины просто болтают, что у страха глаза велики, что здесь неоткуда взяться партизанам.
Сокол послал к гардистам слугу из банка с приказом всем явиться к Каменной, имея при себе оружие. Но из ста гардистов в получении этого приказа расписались только четырнадцать, остальные сказались больными или отговорились нехваткой времени, а двое прислали через своих жен мундиры, заявив, что больше не хотят состоять в глинковской гарде.
Отказаться от проведения праздника теперь, когда народ уже валил к Каменной, было невозможно.
С самого утра Сокол оделся в пожарную форму с золотыми шнурами и пуговицами и принялся смотреться в старомодное зеркало в позолоченной раме, стоявшее между двумя окнами в большой темной столовой.
«Идет мне и эта форма», — подумал он и почистил воротник старой, истертой щеткой. Затем Сокол перешел в спальню и открыл шкаф. Его взгляд остановился на двух мундирах: гардистском и офицерском.
Он слегка улыбнулся. Мундиры были его страстью. В свое время, когда он решал, вступать ли ему в гарду Глинки, будет ли режим Тисо более устойчивым, чем был режим Бенеша и Годжи, возможность получить, в дополнение к уже имевшимся у него мундирам пожарника и офицера, новый, третий мундир — командира ГГ, облегчила ему выбор.
Сокол редко думал о политике. Он вообще не любил думать. В гимназии, которую он окончил с помощью преподавателя Кустры, земляка из Погорелой, он усвоил на всю жизнь: меньше думай, а то голова будет болеть. А Сокол не любил неприятных вещей. Если что-нибудь причиняет боль, рассуждал он, то ну его к черту.
Дела как будто оборачивались не в его пользу. Ведь положение немцев на фронтах весьма незавидное. Но есть еще надежда, что они остановят русских и перейдут в контрнаступление. Разве большевики преодолеют Карпаты?! Нет, ничего страшного не произойдет. А что касается партизан, то это только слухи, распространяемые коммунистами. Ну кого могли видеть женщины там, за Каменной? Наверняка каких-то браконьеров. Или вообще никого не было. Черти на облаках — это же сущая чушь. Начальник жандармского участка прав. Если бы еще фронт был близко, тогда это могло бы иметь стратегическое значение, а здесь, где все спокойно…
Он осторожно повернул ключ в дверях своей холостяцкой квартиры, сбежал по лестнице вниз и длинным темным коридором, который вел также и к банку, вышел на улицу.
Прямо перед ним остановился автомобиль Захара. За рулем сидел Эрвин, на заднем сиденье — старый Линцени с длинной виргинской сигарой в зубах, а рядом с ним Мариенка.
Сокол обменялся рукопожатием с Эрвином и Линцени, несмело поцеловал холеную, тонкую руку Мариенки и опустил свое тяжелое тело на мягкое сиденье рядом с Эрвином. Машина тронулась и спустя четверть часа остановилась у Каменной, где паслись выпряженные из повозок лошади, а люди обедали сидя на траве.
Группа мальчишек крутилась вокруг красного пожарного автомобиля. Сокол отругал их, а потом извинился перед Мариенкой за грубые слова, и все четверо пошли к большому танцевальному кругу у Каменной.
Их ждал сколоченный из досок стол, стоявший чуть-чуть повыше круга, где играл оркестр пожарников и кружилась в танцах молодежь. Недалеко от их стола пристроились за стойками все корчмари из Погорелой, наливая в большие стаканы грушевицу.
Мариенка Захарова задумчиво сидела рядом со своим дедом, а когда Людо Сокол пригласил ее на танец, она неохотно встала с лавочки и молча пошла перед ним на круг. Танцевали чардаш. Над кругом стояла пыль, оркестр фальшивил, звуки музыки отражались от окрестных утесов.
Солнце уже клонилось к западу, тени высоких елей росли, сквозь ветви на танцующих падали солнечные лучи. В круг, пошатываясь, вошел комиссар села Ондрейка. Он закрутил длинные с проседью усы, хлопнул в ладоши и заорал во все горло:
