чтобы те истолковали знамения. Те явились и надлежащим образом объяснили их в пользу дела мусульман: «Это великий знак: Город обречен».
На следующий день депутация священников и министров отправилась к Константину высказать ему свои предчувствия. Они истолковали, как надлежало, появление таинственного света и попытались убедить императора отправиться в безопасное место, откуда он смог бы организовать эффективное сопротивление Мехмеду. «Знаешь, о цесарь, обо всем предсказанном Городу этому. И вот ныне опять страшное знамение было: свет неизреченный, который в великой церкви Божией Премудрости сопричастен был прежним святителям и архиереям вселенским, а также ангел Божий, которого ниспослал, укрепляя нас, Бог при Юстиниане-цесаре для сохранения святой великой церкви и Города этого, в эту ночь отошли на небо. И это знаменует, что милость Божия и щедроты его покинули нас, и хочет Бог предать Город наш врагам нашим». Из-за овладевших им чувств и от полного истощения Константин упал на землю в глубоком обмороке и долгое время лежал без сознания. Придя в себя, он дал прежний ответ: если он покинет Город, то его имя сделается посмешищем во веки веков. Он останется и, если понадобится, умрет вместе со своими подданными. Кроме того, он приказал им не вести среди горожан речей, которые привели бы их в уныние, дабы «не впали люди в отчаяние и не ослабели в деяниях своих».
Прочие отреагировали по-разному. Ночью 26 мая корабль под командованием некоего венецианца Николаса Джустиниани (он не имел отношения к Джованни Джустиниани, герою осады) проскользнул за цепь и уплыл, воспользовавшись ночным ветром. Несколько судов меньшего размера вышли из маленьких гаваней, расположенных вдоль приморских стен со стороны Мраморного моря, хитростью преодолели морскую блокаду и двинулись к портам Эгеиды, где жители говорили по-гречески. Некоторые из горожан побогаче искали убежища на итальянских судах в бухте Золотой Рог, считая, что на них будет легче всего спастись в случае окончательной катастрофы. Другие начали подыскивать безопасные убежища в черте Города. Мало кто питал иллюзии в отношении того, что может принести с собой поражение.
В рамках системы средневековых воззрений небесные знамения и не соответствовавшие сезону явления погоды, столь снизившие боевой дух горожан, являлись недвусмысленными знаками воли Божией. На самом деле наиболее вероятное объяснение вызвавших ужас феноменов связано с территориями, лежащими далеко от Константинополя — в Тихом океане, и соперничает даже с наиболее зловещими образами Страшного суда. Приблизительно в начале 1453 года буквально взорвался вулканический остров Кувейа, находившийся на тысячу двести миль восточнее Австралии. Восемь кубических миль раздробленного камня было выброшено в стратосферу с силой, в два миллиона раз превышающей силу взрыва бомбы в Хиросиме. То был Кракатау[26] Средневековья — событие, из-за которого испортилась погода во всем мире. Вулканическая пыль, подхваченная господствующими в атмосфере воздушными потоками, разнеслась надо всей планетой и вызвала снижение температуры гибель урожаев на территории от Китая до Швеции. В южном течении реки Янцзы, где климат мягок, как во Флориде, в течение сорока дней продолжался снегопад. Исследование годичных колец в Англии показало: в данный период произошла остановка роста деревьев. Частички пыли из Кувейа, богатые серой, вполне могли стать причиной нетипичного похолодания и неустойчивой смеси дождя, града, тумана и снега, поразивших Город той весной. Будучи взвешены в атмосфере, они также могли вызвать зловещие закаты и странные оптические эффекты. Именно вулканические частицы, сами по себе или вкупе с эффектом огней святого Эльма — свечением в результате разрядов атмосферного электричества, — окружили 26 мая медный купол собора зловещими полосами света и были причиной странного видения, убедившего горожан, что Господь отступился от них. (Пугающее свечение после взрыва вулкана Кракатау в 1883 году сходным образом встревожило жителей Нью-Йорка. Однако в ту эпоху наука была значительно более развита: люди предположили, что разгорелся гигантский пожар, и вызвали пожарную команду.)
Лихорадочная атмосфера дурных предчувствий царила не только в Городе. В последнюю неделю мая в османском лагере также наступил жестокий кризис в умонастроениях солдат. Глухой ропот недовольных раздавался под турецкими знаменами. Стоял пятый месяц арабского лунного года: в течение семи недель турки штурмовали Город с земли и с моря. Им приходилось терпеть ужасную весеннюю погоду и нести огромные потери под стенами. Траншеи были забиты растоптанными трупами, которые убирали оттуда в неведомых количествах. День за днем над равниной поднимался дым погребальных костров. И все же, глядя из моря расположенных в правильном порядке палаток, турки видели — стена стоит по-прежнему. Там же, где они разрушили ее выстрелами гигантских пушек, появились длинные земляные валы с уложенными сверху бочками, словно насмешка над упрямым врагом. Двуглавый орел по-прежнему реял над бастионами, в то время как лев Святого Марка над императорским дворцом напоминал о помощи Запада и заставлял в тревоге думать о том, что, быть может, к Городу движутся подкрепления. Никакие полчища не могли так эффективно вести продолжительную осаду, как османы. Они понимали, в чем заключаются правила лагерной жизни, лучше, чем любая западная армия. Умение быстро сжигать трупы, оберегать источники воды, удалять экскременты, проводя соответствующую санитарную обработку, — все это занимало важное место в военном искусстве османов. Однако постепенно «арифметика осады» оборачивалась против них. Подсчитано, что в Средние века для армии численностью в двадцать пять тысяч человек, ведущей осаду (что было в три раза меньше армии, расположившейся у Константинополя), требовалось девять тысяч галлонов[27] воды и тридцать тонн фуража в день, чтобы она могла прокормиться. За время осады, продолжавшейся шестьдесят дней, такая армия должна была избавиться от одного миллиона галлонов мочи людей и животных и четырех тысяч тонн чистого веса биологических отходов. Вскоре летняя жара должна была усугубить материальные затруднения мусульман и усилить угрозу поражения. Времени на раздумья не оставалось: требовалось безотлагательно принять решение.
Действительно, после семи недель военных действий обе стороны ощущали неимоверную усталость. Все признавали, что нельзя дольше медлить с развязкой. Нервы были натянуты до предела. В этой обстановке битва за Город превратилась в поединок Мехмеда и Константина, причем борьба велась за состояние боевого духа войск. В то время как Константин наблюдал упадок веры в успех в Городе, идентичная ситуация таинственным образом возникла и среди солдат османской армии. Точная последовательность событий и датировка их остаются неясными. Прибытие венецианской бригантины, которая 23 мая принесла сообщение о том, что флот не явится освобождать Константинополь, османы, вероятно, сочли за появление передового судна этого самого флота. На следующий день по палаткам быстро распространилось известие о том, что к Дарданеллам приближается мощный флот, а армия венгерских крестоносцев под командованием Яноша Хуньяди, «грозного белого рыцаря», уже пересекла Дунай и марширует на Эдирне. Наиболее правдоподобное объяснение таким слухам заключается в следующем: Константин предпринял последнюю попытку подорвать боевой дух турок и дал распространиться ложному сообщению. Последствия не замедлили сказаться. Всех находившихся на равнине охватили неуверенность и тревога. Они расходились, точно волны. Говоря словами хрониста, люди вспомнили, как «многие короли и султаны поднимались… и собирали и вооружали большие армии, но ни один не достиг подножия крепости. Несчастные, израненные и разочарованные, они отступили». Отчаяние овладело обитателями лагеря, и, если верить Леонарду Хиосскому, «раздались возгласы турок, порицавших султана». Во второй раз сомнение и ощущение опасности овладело высшим командованием османов, и давние разногласия относительно ведения осады обострились вновь.
Для Мехмеда настал кризисный момент. Если бы он не взял Город, то это могло бы оказаться фатальным для его репутации, а время и терпение его армии истекали. Ему необходимо было снискать доверие своих людей — и действовать решительно. Ночь затмения обеспечила благоприятный момент для поддержки слабеющего боевого духа войск. Религиозное рвение мулл и дервишей, прибывших к месту осады, дало хороший результат: благоприятная интерпретация лунного затмения распространилась по лагерю. Однако оставалась неуверенность в отношении того, надо ли продолжать осаду. С характерной для него смесью проницательности и коварства Мехмед решил предпринять еще одну попытку убедить Константина сдаться и покончить дело миром.
Приблизительно 25 мая он направил в столицу своего эмиссара Измаила — знатного грека-ренегата, дабы тог сообщил византийцам, какая участь может ожидать их. Он указывал им на безнадежность их положения: «О греки, воистину вы стоите на краю пропасти. Так почему же вы не отправите посла, чтобы договориться с султаном о мире? Если вы доверите это мне, я предложу ему на рассмотрение ваши условия.
