В противном случае ваш Город будет порабощен, ваши жены и дети станут невольниками, а сами вы погибнете все до единого». Византийцы со вниманием отнеслись к этому предложению и решили разузнать о нем побольше, однако сочли нужным подстраховаться: они сочли за лучшее послать человека «невысокого ранга», нежели рисковать жизнью одного из первых людей Города. Сего несчастного привели в красную с золотом палатку, и он простерся перед султаном. Мехмед кратко предложил две возможности: пусть Город ежегодно выплачивает гигантскую дань в сто тысяч безантов или же все жители покинут его, «забрав с собой все, чем владеют, и каждый отправляется туда, куда захочет». Предложение Мехмеда было передано императору и его совету. Уплатить дань Город, доведенный до нищеты, не мог, а мысль уплыть и покинуть Константинополь оставалась неприемлемой для Константина. Поэтому он сообщил, что отдаст все, что имеет, за исключением Города. Мехмед резко ответил: остающиеся возможности — сдача Города, смерть от меча или переход в ислам. Возможно, именно поэтому у горожан возникло ощущение неискренности предложения Мехмеда: он послал Измаила, «дабы изучить настроения греков… узнать, что думают греки о происходящем и насколько тверда их позиция». Однако их добровольная сдача для Мехмеда по-прежнему оставалась наилучшим вариантом. Сохранились бы в целости сооружения Города, где Мехмед планировал устроить столицу. Согласно законам ислама, ему пришлось бы разрешить своим войскам трехдневный грабеж, если бы они взяли Город силой.
Никто не знает, насколько близко подошли защитники к решению о добровольной сдаче. Предполагают, будто генуэзцы, чьей колонии в Галате также косвенным образом угрожала опасность, оказывали давление на императора, дабы тот отверг предложение о капитуляции. Однако непохоже, чтобы Константин, будучи весьма последовательным в своем отношении к происходящему, сколь-либо серьезно задумывался о сдаче Константинополя. Для обеих сторон уже поздно было вести переговоры о капитуляции: и те, и другие слишком ожесточились. Пятьдесят дней противники издевались друг над другом, убивали друг друга на стенах и казнили пленников на виду у их соотечественников. Ситуацию могло разрешить либо снятие осады, либо захват Города. Дука, вероятно, точно уловил смысл ответа Константина: «Наложив сколь возможно более тяжкую дань, вы хотите заключить мирный договор и отступить, ибо не знаете, одержите ли победу или будете обмануты. Ни в моей власти, ни во власти кого-либо из горожан сдать вам Город. Вот наше общее решение: мы предпочтем умереть, чем сохранить свою жизнь».
Если Константин распускал по османскому лагерю слухи о приближении западных армий, то следовало иметь в виду — это было обоюдоострое оружие. Находившиеся вне стен люди не знали, что предпринять, однако угроза освобождения Города подталкивала к активным действиям. Решительный ответ Константина в корне изменил ход споров в османском лагере. Вероятно, на следующий день, 26 мая, Мехмед созвал военный совет, дабы решить дело так или иначе — снять осаду или приступить ко всеобщему штурму. В ходе последовавшей дискуссии повторилось произошедшее на встрече во время кризиса после поражения на море 21 апреля. Старый визирь, турок Халил-паша, заговорил вновь. Осторожный, он боялся последствий безрассудства молодого султана и возможного противодействия со стороны всего христианского мира. Халил был свидетелем превратностей фортуны в годы правления отца Мехмеда и понимал, какие опасности влекут за собой волнения в армии. Он страстно призывал к миру: «Власть Вашу, которая и так уже очень велика, Вы можете еще более усилить скорее мирным, нежели военным путем. Ибо исход войны неясен — куда чаще ей сопутствуют бедствия, нежели процветание». Он упомянул о призраке венгерской армии и итальянского флота и убеждал Мехмеда отменить тяжелые денежные санкции в адрес греков и снять осаду. Вновь Заганос-паша, перешедший в ислам грек, указал на колоссальное неравенство сил, на то, что мощь противника ежедневно тает и он близок к полному истощению. Он высмеял утверждение, будто с Запада может прийти помощь, продемонстрировав хорошее знание реального положения дел в политике итальянцев: «Генуэзцы расколоты на группировки, на венецианцев напал граф[28] Миланский — никто из них не подаст никакой помощи». Заганоса вновь поддержали генералы, такие как Турахан-бей, командующий европейской армией, и сильная группировка религиозных деятелей, возглавляемая шейхом Акшемсеттином и муллой Гурани.
Разгорелся спор. Наступил решающий момент в борьбе за власть между двумя фракциями при османском дворе, бушевавшей уже десять лет. Ее исход должен был оказать чрезвычайное влияние на будущее османского государства. Однако не менее важным для участников обеих группировок являлось то, что от победы в споре (они понимали это) зависела их жизнь: если их политическая стратегия потерпит неудачу, то их отдадут в руки палача и повесят — или тайком задушат. В итоге Мехмед пренебрег угрозой поражения или бунта в армии ради воинской славы. Вероятно, перед тем, как принять окончательное решение, он велел Заганосу обойти лагерь и сообщить о настроении войск. Если все обстояло именно так, ответ, естественно, оказался недвусмысленным — Заганос, как и следовало ожидать, «обнаружил» армию исполненной энтузиазма и ожидающей решающей атаки. Мехмед счел, что время сомнений прошло: «Назначай день битвы, Заганос. Готовь армию, окружи Галату, дабы она не могла оказать врагу помощь. И действуй быстро».
Новость о том, что на подготовку к атаке отведены ближайшие шесть дней, облетела лагерь. Мехмед знал — нужно воспользоваться моментом и укрепить нетвердый боевой дух своих войск, настроив их на последний штурм, а также ошеломить врага. С наступлением вечера 26 мая глашатаи двинулись вдоль палаток, выкрикивая приказы султана. Перед всеми палатками следовало зажечь факелы и костры. «И возле каждой палатки в лагере загорелось по два огня, и костры были столь велики, что от их великого света казалось, будто наступил день». В недоумении и замешательстве защитники смотрели с зубцов, как кольцо огня постепенно расширялось. Светящийся круг все увеличивался и наконец охватил пространство до самого горизонта — от лагеря, находившегося перед ними, до холмов вокруг Галаты и через воды — до берега Азии. «Это странное зрелище было поистине невероятным, — писал Дука. — Поверхность воды вспыхивала подобно молниям». «Казалось, что море и земля охвачены огнем», — вспоминал Тетальди. В дополнение к замечательному освещению ночного неба зазвучали, постепенно усиливаясь, барабанный бой и восклицания верующих, все быстрее повторявших: «Иллала, Иллала, Магомет Руссолала» — «Бог есть и всегда пребудет, и Мухаммед слуга его» — столь громко, что казалось, будто «должны разверзнуться небеса». В лагере османов царили исключительный энтузиазм и радость: воины всем сердцем восприняли весть о решающем нападении. Поначалу некоторые из тех, кто был на стенах, обрадовались, ошибочно приняв иллюминацию за пожар, охвативший вражеские палатки. Они вскарабкались наверх, стремясь получше все рассмотреть, — и поняли истинное значение мерцания на горизонте и диких криков. Огненное кольцо произвело на горожан желаемое воздействие: храбрость защитников истощилась настолько, что «они казались полумертвыми и не могли не вдохнуть, ни выдохнуть». Изумление, охватившее жителей при виде религиозного рвения противника, уступило место панике. Они начали горячо взывать к Деве и повторяли молитвы о спасении: «Спаси нас, Господи». Если им требовалось какое-либо подтверждение того, что означали крики и огни, то вскоре они получили его. Под покровом ночи христиане, мобилизованные в османскую армию, тайно пустили стрелы над укреплениями. К стрелам были привязаны письма, где коротко сообщалось о близящемся штурме.
При свете костров велись грандиозные приготовления. Все пространство наполнили фигуры людей, тащивших хворост и другие материалы для заполнения рва. В течение всего дня пушки вели опустошительный обстрел по укреплению Джустиниани в долине Лика. Вероятно, в тот день пал сильный туман, а нервы оборонявшихся были уже измотаны страшными знамениями. «Я не могу описать всего, что сделали со стеной пушки, — сообщал Барбаро. — Мы понесли великие потери и испытали великий страх». Настала ночь, и измученные защитники под руководством Джустиниани приготовились вновь заполнять бреши, однако яркий свет костров озарял стены, и обстрел продолжался долгое время даже во тьме. А затем с изумившей [защитников] внезапностью ближе к полуночи огни угасли, крики возбужденных солдат затихли, обстрел прекратился и гнетущее молчание воцарилось под покровом майской ночи — молчание, потрясшее стражей столь же сильно, сколь и дикие торжества. Весь остаток ночи Джустиниани и жители города трудились над восстановлением вала.
К тому времени постепенное разрушение стены вынудило оборонявшихся внести небольшое изменение в систему мер по защите Города. Время от времени они предпринимали неожиданные вылазки из ворот во внешних укреплениях, дабы мешать действиям врага. Когда же стена разрушилась и ее заменила баррикада, совершать рейды со своих позиций, не привлекая внимания противника, стало гораздо труднее. Кое-кто из стариков знал о замурованной калитке, расположенной ниже царского дворца (и совершенно незаметной). Она находилась в вершине острого угла, образованного пересечением стены Феодосия с менее
