демонстрируя ее при дворах владык в качестве символа власти и завоеваний.
Как умер Константин, остается неизвестным. Некоторые даже не верили в его смерть. При этом не присутствовал никто из заслуживающих доверия свидетелей. Истина словно рассыпалась на крупицы и скрывается за пеленой пристрастных и просто вымышленных историй. Османские хронисты единодушно представляют пренебрежительное, но весьма своеобразное описание, множество версий которого было написано гораздо позднее самого события. Представляется, что их авторы заимствуют сведения друг у друга: «потерявший от ужаса голову император» попытался бежать, когда стало ясно, что сражение проиграно. Он спешил по круто идущим под уклон улицам к бухте Золотой Рог или Мраморному морю в сопровождении свиты, надеясь отыскать корабль, когда наткнулся на отряд азабов и янычар, согнувшихся под тяжестью добычи. «Вспыхнул отчаянный бой. Лошадь императора оступилась, когда он нападал на раненого азаба, а тот собрался с силами и отрубил императору голову. Когда все увидели это, остатки вражеского войска потеряли надежду, и азабам удалось убить или взять в плен большинство из них. Они также захватили много денег и прекрасных камней, которыми владела свита императора».
В сообщениях греков в основном говорится о том, как он бросился в бой вместе со своим верным отрядом, состоявшим из его приближенных, когда линия фронта была прорвана. По версии Халкокондила, «император обернулся к Кантакузину и тем немногим, кто находился с ним, и сказал: «Давайте же выступим, о мужи, против этих варваров». Кантакузин, храбрый человек, погиб; самого императора Константина оттеснили и неустанно преследовали; он получил рану в плечо, а затем был убит». Существует немало вариантов этой истории, заканчивающихся упоминанием груды тел близ ворот Святого Романа или близ одной из запертых калиток. Все они свидетельствуют, что легенды об императоре были чрезвычайно живучи в греческом народе. «Император Константинополя был убит, — писал Джакомо Тетальди просто и без колебаний. — Некоторые говорят, будто ему отрубили голову, другие — что он умер, прижатый к воротам. Обе истории вполне могут быть правдивыми». «Он был убит, и его голову поднесли на копье Владыке Турок», — утверждал Бенвенуто, бывший консулом Анконы в Городе. Тот факт, что тело не было с точностью идентифицировано, наводит на следующую мысль: Константин вполне мог сорвать с себя императорские регалии и погибнуть как простой солдат. Многие трупы были обезглавлены, и впоследствии опознать павших оказалось непросто. Апокрифические истории многочисленны. Некоторые утверждают, будто император бежал на корабле (однако эта версия не вызывает доверия), другие — что Мехмед отдал его тело грекам, дабы те похоронили его в том или ином уголке Города (но точно установить место погребения нельзя). Неопределенности, существующей в связи с его кончиной, суждено было стать тем центром, откуда началось развитие греческой легенды, все более распространявшейся. С ним связано ощущение тоски по утраченной славе, отразившееся в песнях и плачах:
Плачьте, христиане Востока и Запада, плачьте и рыдайте над сим великим разрушением. Во вторник, 29 мая 1453 года, сыны Агари взяли град Константинополь… И когда Константин Драгаш… услыхал эту новость… он схватил свое копье, препоясался мечом, сел на свою кобылу — белоногую кобылу — и набросился на турок, нечестивых псов. Он убил десять пашей и шестьдесят янычар, но меч его сломался, и сломалось копье, и он остался один, один, без помощи… и Турок поразил его в голову, и несчастный Константин упал со своей кобылы; и он лежал, распростершись на земле, в пыли и крови. Они отрубили ему голову, и водрузили ее на конце копья, и погребли его тело под лавровым деревом.
«Несчастный император» погиб, будучи сорока девяти лет от роду. При каких бы обстоятельствах это ни случилось, очевидно, он до самого конца пытался сохранить горящим пламя византийского духа. «Правитель Стамбула отличался храбростью и не просил пощады», — утверждал хронист Орух. В его словах звучит нотка завистливого уважения, редкая для османов. Константин был достойным противником.
В тот же день по прошествии некоторого времени, когда хаос улегся и установилась некоторая видимость порядка, состоялся триумфальный въезд в Константинополь самого Мехмеда. Он проследовал через ворота Харисия — турки стали именовать их воротами Эдирне — верхом, в сопровождении шедших пешком визирей, бейлербеев, улемов и командиров, а также отборных войск, телохранителей и пехотинцев. Торжественная церемония, впечатление от пышности которой еще усилилось благодаря легенде. Зеленые знамена ислама и красные — султана развевались над кавалькадой, со звоном проехавшей в арку. После портретов Кемаля Ататюрка это, вероятно, единственный столь знаменитый образ в истории Турции, бесконечное число раз увековеченный в стихах и на картинах. На гравюрах XIX века бородатый Мехмед сидит, прямо держась в седле на гордо ступающей лошади. Лицо его повернуто к зрителю. Он окружен крепкими усатыми янычарами, несущими ружья, копья и боевые топоры, имамами, чьи седые бороды символизируют мудрость ислама. Позади развеваются знамена и теснится лес копий вплоть до самого горизонта. Слева — черный воин, мускулистый, как чемпион по бодибилдингу, стоит, гордо выпрямившись (он представляет все нации, исповедующие истинную веру) и приветствует воителей-гази, вступающих во владение тем, что было обещано Пророком. Его ятаган указует на кучу поверженных христиан под ногами султана, причем щиты их украшены знаками креста, напоминая о крестоносцах и символизируя триумф ислама над христианством.
Согласно легенде, Мехмед остановился и возблагодарил Аллаха. Затем он поздравил «семьдесят или восемьдесят героев-мусульман, восклицая: «Завоевателям нет преград! Да славится Бог! Вы — покорители Константинополя!» То был знаковый момент, когда Мехмед получил имя, которым его всегда называют на турецком языке — Фатих, Завоеватель, мгновение, когда он стал полновластным хозяином Османской империи. Ему исполнился двадцать один год.
Затем Мехмед проследовал в сердце Города, дабы осмотреть здания, которые он столь отчетливо представлял себе, находясь вдали от них. Мимо церкви Святых Апостолов и мощного сооружения — акведука Валента — он двинулся к храму Святой Софии. Возможно, увиденное его скорее отрезвило, нежели поразило. Зрелище напоминало Помпеи куда более, нежели Град Златой. Никем не контролируемая армия забыла о приказе оставить сами здания нетронутыми. Она напала на Константинополь, согласно Критовулу, несколько, впрочем, преувеличившему, «подобно пожару или урагану… весь Город был опустошен, выметен, и очищен, и разрушен, и выжжен, словно огнем… те дома, что уцелели, были лишены всего и стояли разрушенные настолько, что поражали ужасом сердца всех, кто видел их, своим великим запустением». Хотя Мехмед пообещал своей армии три дня грабежа, Город обобрали дочиста за один день. Дабы предотвратить еще более серьезные разрушения, он нарушил обещание и приказал положить конец грабежу с наступлением ночи после первого дня — и чавуши сумели заставить солдат повиноваться, а это кое-что говорит о дисциплине, лежащей в основе устройства его армии.
Мехмед ехал далее, останавливаясь по пути для осмотра достопримечательностей. По легенде, проезжая мимо Дельфийской колонны со змеями, он ударил ее своим жезлом и сломал нижнюю челюсть одной из голов. Миновав статую Юстиниана, он подъехал к главному входу в храм Святой Софии и спешился. Поклонившись до земли, он осыпал свой тюрбан горстью пыли в знак смирения перед Богом. Затем Мехмед вошел внутрь собора — точнее, его остова. Казалось, он был одновременно изумлен и потрясен. Пересекая огромное пространство храма и рассматривая купол, он бросил взгляд на солдата, разбивающего мраморный пол. Султан спросил, зачем тот разрушает пол. «Во имя веры», — отвечал солдат. Мехмеда охватила ярость очевидным пренебрежением к отданному им приказу не повреждать здания, и он ударил солдата мечом. Помощники Мехмеда выволокли его, полумертвого, на улицу. Несколько греков, до сих пор прятавшихся в самых отдаленных уголках здания, вышли оттуда и бросились к его ногам. Появилось и несколько священников — возможно, тех, кого чудесным образом «поглотили» стены. В непредсказуемом порыве милосердия — одном из тех, что были свойственны султану — Мехмед разрешил этим людям отправиться домой и дал им охрану. Затем он позвал за имамом, чтобы тот взошел на кафедру и воззвал к молитве. Сам же Мехмед взобрался на алтарь, поклонился и помолился Богу, даровавшему туркам победу.
Позднее, если верить словам османского историка Турсун-бея, Мехмед, «поднявшись, словно [Иисус] дух Божий, восходящий к четвертой небесной сфере», вскарабкался по галереям собора на купол. Отсюда он мог видеть храм и древнее сердце христианского города. При взгляде вниз упадок некогда гордой империи был слишком хорошо заметен. Многие из построек вокруг собора разрушились, включая и большую часть скамей на Ипподроме, и старый Царский дворец. Это здание, где некогда находился центр могущества империи, уже давно лежало в руинах, а в 1204 году крестоносцы полностью опустошили его. Обозревая
