супружескому ложу. Во всяком случае, на светских приемах чета перестала появляться. Родовое имение с замком было спасено, но сам он с тех пор получил прозвище граф де Арманьяк [98]. Но, очевидно, Арно выносил (или выблевывал) крепкие напитки лучше, чем я, — он производил впечатление абсолютно трезвого человека.
Я икнула:
— На самом деле очень мило познакомиться с вами.
— quoi? [99]
Досадным образом оба говорили только по-французски. Она — поскольку выросла в Женеве. Он — по скольку был французом. Но, впрочем, я от этого даже выиграла: они не усекли, что я собиралась пересчитывать наши фарфоровые фигурки и бутылки виски. В вольном переводе девиз Штурценэггеров звучит так: «Родственники могут быть сколь угодно преступны, но оскорблять их недопустимо!»
Урс перевел.
Оба улыбнулись. Арно — в свой стакан, Иоланда — вдаль поверх моей головы. Я оглянулась. За соседним столиком сидели — очевидно, по застарелой привычке — три древние штутгартские знатные дамы при полном параде: в нарядах из «Алькантара» и всем содержимом шкатулок с драгоценностями. Лиловые волосы, через которые просвечивала поросячье-розовая кожица, высоко начесаны.
— Выпьем, — радостно заорала я им и подняла свой бокал, — за самый лучший в мире сорт яблок, кальвадос!
Дамы благосклонно кивнули мне.
Урс покраснел.
Его кузина что-то сказала.
— Что? — потребовала я перевести.
— Ей нравится здешняя атмосфера. — Урс не смотрел мне в глаза.
А Иоланда смотрела. Но как! «Боже, как вульгарно», — читалось в ее ледяном взгляде. Арно упорно пялился в свой стакан. Я улыбнулась.
Позади нас катили сервировочный столик для фламбирования блюд при подаче.
— О, оладьи со сладким лимонным сиропом! — обрадовалась одна из богато украшенных бабулек.
— Юх-хе! [100] — пропели две другие. По всей видимости, они уговорили уже изрядное количество шампанского.
— Подождите, я фламбирую сама! — воскликнула первая.
Я больше не оборачивалась.
За нашим столом повисла мертвая тишина. Она нависала тем ниже, чем выше взвивались оживленные голоса старушек.
— Соли! — заливались они. Мы молчали.
— Лимонного сиропу! — горланили они хором.
За многими столиками зааплодировали. Урс, Иоланда, Арно и я молчали.
— Коньяку! — зажигало старушек уже ползала.
— Больше коньяку! — вели припев бабульки.
И — вжжиг! — взвилось сильное платя. Моей спине стало вдруг невыносимо жарко. Сигнализаторы дыма под потолком издали противный диссонирующий звук, и спринклерная установка заработала. Воды хватило бы на то, чтобы выполнить нормы по плаванию[101]. Крики. Опрокинутые стулья. Нерасплатившиеся гости, которые ринулись к выходу. Бедлам.
Наконец-то и в нашей беседе наметилось некоторое оживление.
— Моп dieu [102]! — собственно сказал Арно.
Пожарные приехали на удивление быстро. Но делать им было уже нечего. Языки пламени из сковороды с оладьями потушили спринклеры, кельнеры гнали воду швабрами из зала, а нерасплатившаяся публика, которая могла бы спастись бегством на Шлоссплатц, вернулась в туалеты, чтобы подсушиться.
Я стояла на коленях под электросушилкой, держа свою белую кружевную блузку под струей воздуха. Трижды в день промокнуть до нитки — утренний душ не в счет — это уже слишком! Меня охватила тревога, как бы не отрастить перепонки между пальцами.
Подле меня стояла одна из виновниц переполоха — самая крепкая из тех трех старушек. По сравнению с ней даже я казалась истощенной. Да что там я, сам Барри Уайт [103] выглядел бы рядом с ней хилым!
— Ну и ну, — бормотала она, промакивая лоб кружевным платочком, который из мокрого превращался в полусухой.
Я глянула в зеркало во всю стену. Мой макияж растекся по щекам. Не слишком приглядно, если помягче выразиться. Вроде бы где-то в недрах моей сумочки были косметические салфетки.
Я вытряхнула содержимое сумки на бортик под зеркалом: ключи, мелочь, три губные помады, куча массивных серег (все от разных комплектов), маленький пакетик чипсов, многократно использованный одноразовый носовой платок, разодранная прокладка неизвестной фирмы, большой пакет чипсов, плитка шоколада, куча целлюлозных волокон от той самой прокладки. И ни одной салфетки. Проклятье!
И в этот момент из средней кабинки вышла вторая поджигательница.
Прямо перед тем, как дальше случилось непостижимое, мне стрельнуло в голову, что слишком часто крутые повороты в моей судьбе происходили именно в туалетах. По большей части, общественных.
Мой первый тест на беременность в нежном пятнадцатилетнем возрасте — в туалете пиццерии «Вальдхорн». К тому времени я еще ни разу не спала с мужчиной, но очень хотелось выглядеть перед подружками крутой.
Мой первый труп я обнаружила в душе дамского туалета на третьем этаже одного штутгартского офисного здания.
А теперь вот бабулька, которая, едва подойдя к раковине, завопила:
— Мои украшения! Где мои драгоценности? Воры! Убийцы! Сволочи! Подонки!
Для такого божьего одуванчика ее голос оказался неожиданно сильным.
Через мгновение дамский туалет кишмя кишел представителями мужского пола: старший кельнер, директор, двое пожарных и один случайный посетитель, который заглянул, чтобы убедиться, что женский туалет действительно чище и шикарнее мужского. Действительно.
— Мои драгоценности! Мои украшения! — голосила тщедушная старушка.
Исполинская бабуля хлопала ее успокаивающе по спине своими ручищами.
— Могу вас заверить, что здесь не было никаких брюликов, когда я вошла, — непрошено встряла я.
— Все по очереди! — взревел директор.
— Я положила их сюда, — прохрипела хилая бабулька и показала на середину бортика, — все мои кольца и браслет моей покойной матушки!
— Чшш, чшш, чшш, — успокаивала бабуля-великанша.
— Тут ничего не лежало, — упрямо твердила я.
— Погодите-ка! — Великанша подняла указательный палец. ~ Перед нами здесь была еще одна дама.
«Вон оно что!»
— Да, да, я припоминаю. Такая тощая. Но высокая. В костюме от Диора.
«Винтаж» называется это теперь, моя дорогая!»
— И, думаю, она француженка.
О богиня, помилуй меня! Это могла быть только Иоланда, моя почти свояченица, кузина- клептоманка.
Я симулировала тяжелый приступ чахотки и, кашляя, выскользнула из туалета за спинами пожарных. В одну секунду я взлетела по лестнице и бросилась к нашему столику, где Урс расплачивался по счету.
Следующую сцену представьте себе снятой скоростной кинокамерой: полупросохшая стокилограммовая дама с всклокоченными волосами и безумным взглядом налетает на худую (размер 34) и ревет: «Бежим отсюда!»
Тощая лопочет: «Quoi? Quoi? Qu'est се qui se passe?[104]» [105]
